— Моя дочь, консул, — с гордостью сказал Квинт.
Катон некоторое время смотрел на нее, не в силах выразить словами восхищение, которое его охватило, а затем вдруг начал аплодировать. Его мгновенно подхватили все кто был в зале, и совершенно смущенная, но все же сияющая от счастья Юлия, непроизвольно огляделась, и вдруг глаза ее встретились с взглядом Септимуса. Он стоял в глубине зала, возле колонны, завернувшись в пурпурную тогу, на губах его играла странная, загадочная полуулыбка, полунасмешка, казалось, что ему совершенно безразличны одежды и украшения Юлии. Он смотрел на женщину.
— Твоя дочь истинно прекрасна! — воскликнул Катон. — Однако, я боюсь, что ты истратил все свое состояние на ее украшения, — тут же заметил консул.
В зале повисла неловкая тишина. Все знали, что консул готовит указ, ограничивающий патрицианскую роскошь, поскольку это раздражает плебс и грозит политическими волнениями. Кроме того, граждане Рима, вместо того, чтобы вести городское строительство, осваивать новые земли в провинциях и поощрять развитие искусства и наук, тратят свои состояния на дорогие ткани, изысканные яства и украшения. Без всего этого можно было бы обойтись, так считал консул.
— О, великий Катон! — раздался вдруг сильный и глубокий голос. Тот самый мужчина, что стоял возле колонны, вышел вперед и обратился к самому консулу. — Разве сердце твое только что не взволновалось сильнее, чем на поле битвы? Разве ты не почувствовал себя молодым, благодаря исцеляющему прикосновению божественной красоты? Клянусь самим Юпитером, что видел твое лицо в этот момент и готов поклясться, что ты испытал все то, о чем я говорю. Ты не в праве осуждать зарю, за то, что она прекрасна. Не в твоей власти запретить упоительное цветение розы. Нет силы, которая сможет удержать отца от того, чтобы гордиться такой прекрасной дочерью. Будь она твоей дочерью — разве не захотел бы ты видеть ее самой красивой и чистой женщиной Рима? Я знаю, что верховный консул Рима всегда честен, что он не боится признаться в том, что является не только мудрым правителем, но и человеком.
Катон молчал, присутствующие боялись даже вздохнуть. Говорящий позволял себе невиданную дерзость. Он выступил против закона об ограничении роскоши, выдвинутого самим верховным консулом, да еще в присутствии всех сенаторов и самых влиятельных людей Рима, а поскольку на пиру присутствуют еще философы и поэты-завтра это известие разнесется по городу как лесной пожар! Консул долго молчал, а затем вдруг улыбнулся и ответил.
— Ты прекрасно сказал, Септимус Секст. Я не могу потребовать от Квинта, чтобы он сдерживал свою родительскую любовь. Женщины же не могут отказаться от своей страсти к одеждам и украшениям. Ты прав, Секст, мой закон не будут исполнять. А не будут исполнять этот — не будут исполнять и другие. Ведь не могу же я, в самом деле, потребовать, чтобы прекрасная дочь Квинта сняла с себя все украшения и переоделась в простое одеяние. Это не доставит никому радости… Хорошо. Граждане Рима, отныне я снимаю все запреты на роскошь в мирное время, но приготовьтесь, что во время войны вам придется довольствоваться только самым необходимым. В этом я остаюсь непреклонным.
Септимус Секст поклонился консулу, а затем подошел к Юлии и, спокойно взяв ее за руку, обошел весь зал и помог девушке расположиться рядом с ее отцом. Пока он держал ее за руку, Юлия не чувствовала под собой пола. Она плыла, словно невесомая Ника, ее ноздри щекотал аромат апельсина и сандала, исходивший от ее спутника. Юлия чувствовала твердость и надежность его руки.
— Юлия! — Квинт окликнул дочь, которая как зачарованная смотрела на Септимуса Секста, который отошел от их места, чтобы занять свое место, рядом с Корнелиусом Агриппой.
— Что… Что, папа? — Юлия не сразу обернулась к отцу, но когда все-таки их глаза встретились, Квинт увидел совершенно другую дочь. Эти влажные, лихорадочно блестящие глаза, словно у пьяной. Эта блуждающая, отрешенная улыбка. Этот румянец, полуоткрытые губы… Неужели это произошло? Неужели Септимус Секст смог влюбить в себя дочь Квинта за считанные минуты?
Весь вечер Юлия неотрывно смотрела на Секста. Он принял участие в беседе с философами, очень удачно ссылаясь на греческие философские школы, с которыми Юлия была знакома, благодаря Лито, и проявил удивительное остроумие и отличное понимание самых сложных и спорных моментов. Юлия слушала его голос как музыку, все больше и больше попадая под влияние непобедимых чар Секста. Он был умен, весел, остер на язык, и так красив… Зеленые глаза, прямой нос, четко очерченный подбородок, красивый чувственный рот… Должно быть, так выглядит Марс-бог войны. Не укрылось от внимательных глаз девушки и то, что все женщины вокруг смотрели на Секста с вожделением, но он был холоден к улыбкам, взглядам, и даже весьма откровенным фразам, в которых содержалось явное приглашение.
Юлия отчетливо запомнила момент, когда к ее отцу подошел старый Корнелиус Агриппа, неприятный старик. Лицом он напоминал ящерицу. Он приходился Септимусу Сексту дядей, и был назначен опекуном, после загадочной смерти родителей Септимуса. Корнелиус Агриппа попросил Квинта пройти с ним на террасу для важного разговора. Юлия посмотрела в сторону Секста и увидела, что тот смотрит на нее и улыбается точно также как и два часа назад, когда она увидела его стоящим возле колонны. Взгляд его был неприлично долгим. Это снова привлекло всеобщее внимание. Юлия трепетала, но все же нашла в себе силы капризно надуть губы и горделиво отвернуться. Она ожидала, что Септимус подойдет и заговорит с ней. Однако, через несколько минут, снова взглянув в его сторону, она увидела, что Септимус отвернулся, и завел разговор с генералом Клавдием Севером, который недавно стал всеобщим посмешищем. Он долгое время, с настойчивостью осла, добивался благосклонности одной греческой гетеры, которая уклонялась от свидания с ним всеми возможными способами. Клавдий издержал состояние на подарки ей, чуть было не сорвал наступление армии на Карфаген, задержав свои легионы в Теренте, и когда, наконец, был приглашен ею на ложе, то нашел дом совершенно пустым. Карбелия, так звали гетеру, скрылась вместе со всеми дарами генерала, оставив Клавдию монету с изображением Сципиона — карфагенского полководца. У врагов семьи Северов появился повод шутить, подбрасывая кому-нибудь из злополучного семейства мелкие карфагенские монеты. Катон терпел Клавдия в качестве генерала только по одной-единственной причине — Северы содержали несколько кагорт на свои деньги.
Ночью, когда Квинт с дочерью прибыли домой, каждый в своих носилках, отец выглядел очень задумчивым.
