Когда Карл вышел из спальни Марго, он посмотрел на меня красными распухшими глазами.
— Клянусь Богом, я убью его, — прошептал он. — Его тоже.
Празднества продолжались три дня без остановки, хотя самые энергичные развлечения, включая турнир, были отменены, потому что многие участники попадали в обморок от безжалостной жары. В последний день, двадцать первого августа, Эдуард сообщил мне, что стал свидетелем конфронтации между Колиньи и королем, случившейся возле теннисной галереи. Колиньи потребовал аудиенции, а Карл заупрямился. «Дайте мне еще несколько дней отдыха, mon père. Я не в состоянии думать, когда вокруг все гуляют».
— Если вы мне откажете, я вынужден буду уехать из Парижа, — заявил Колиньи. — И тогда вас втянут в гражданскую войну.
Эта беседа вынудила Эдуарда как главнокомандующего поставить войска в стратегических точках вокруг города с целью удержать мир между Гизами и Колиньи. Я забеспокоилась: наша потенциальная жертва могла покинуть город раньше, чем следовало, но когда в тот день я напрямик задала адмиралу вопрос, он ответил, что на следующее утро непременно явится на заседание Тайного совета. Глупец: он думал, что имеет на нас влияние.
Вечером, под доносившуюся издалека музыку и смех, мы с Эдуардом встретились с маршалом Таванном и рассказали ему о грядущем убийстве и о том, что в заговоре примет участие Анна д'Эсте, ее муж и сын, герцог де Гиз. Муж Анны, герцог Немур, доложил, что исполнитель, Моревель, уже прибыл на улицу Бетизи и прикидывает, откуда ему удобнее стрелять.
Общение конспираторов отличалось мрачным вдохновением, иногда в нем проскакивали нотки угрызения совести. Я не чувствовала ничего. Мне все казалось нереальным — слова, лица, музыка, веселые голоса в бальном зале.
В ту ночь в постели, обливаясь потом, я никак не могла расслабиться. Дыхание мое участилось, сердце сильно билось. Накатывала дурнота, обжигал озноб. Такие ощущения мне часто приходилось испытывать перед рвотой во время беременности. На этот раз я не понимала, что со мной творится, я ведь не ждала ребенка.
Снов я не видела, потому что не спала, а не спала, потому что боялась снов, которые преследовали меня всю жизнь. Глядя в темноту, я молилась, чтобы душный воздух не превратился внезапно в кровь, не пролился бы на меня и не утопил бы.
Сейчас жалею, что он не пролился.
Двадцать второго августа, в пятницу, когда правительство вернулось к работе, уже с рассвета стояла невыносимая жара. Дождя не было с воскресенья. Колеса экипажей и лошадиные копыта взбивали на улицах облака пыли. В воздухе парило от непролитой влаги. Спала я не в ночной рубашке, а в легкой сорочке. Нижние юбки тотчас прилипали к влажной коже.
Мы с Эдуардом решили, что в этот судьбоносный день нам нужно как можно чаще появляться на публике, чтобы все поверили: у королей слишком много дел, и мысль об убийстве им просто не может прийти в голову. Вместе с герцогом Анжуйским и Марго я пошла к ранней мессе в ближайший храм — в церковь Сен-Жермен-л'Осерруа. Марго была утомлена, но весела, как и все католики, приехавшие на свадьбу.
Оттуда мы с Эдуардом отправились на заседание Тайного совета, назначенное на девять утра. В зале никого еще не было. Анжу занял место короля за длинным овальным столом. Я села рядом с ним. Я уже предупредила его величество, что Колиньи снова будет на него давить, доказывая необходимость войны в Нидерландах; причем настойчивость адмирала возрастет, ведь он понял: король может ему отказать. В результате король струсил и решил в то утро остаться в постели, а переговоры поручить брату.
Колиньи явился ровно в девять, сразу после седовласого герцога Монпансье. За ними пришли молодой Гонзага, герцог Неверский, и старый солдат маршал Коссе. Последним был лысый, почти беззубый маршал Таванн. Многолетняя служба давала ему право заставлять королей себя ждать.
Я смотрела на Колиньи, зная, что вижу его в последний раз. Загар его побледнел, поскольку он давно не бывал на полях сражений, к тому же он пополнел от обильных придворных трапез. Несмотря на прирожденное лицемерие, он не смог полностью скрыть разочарования из-за отсутствия короля. Глядя на адмирала, я не испытывала беспокойства, напротив, чувствовала облегчение, сознавая, что сегодня утром он будет мертв. Если я его и ненавидела, то это было сродни эмоциям матери при виде змеи, угрожающей ее детям. У меня не было личной вражды, а лишь желание защитить потомство.
Дав людям возможность пожаловаться друг другу на дикую жару, герцог Анжуйский призвал всех к порядку. Колиньи снова взял слово и изложил доводы в пользу войны в Нидерландах. Он напомнил, что возле нашей северной границы, во Фландрии, вершатся новые злодеяния. Мы могли бы быстро направить туда войска, и победа придала бы нам импульс продвинуться дальше, в Нидерланды.
Эдуард выслушал его с полным спокойствием и сказал:
— Войну с Испанией мы уже обсуждали, провели голосование. Нет смысла снова возвращаться к этому вопросу. Вы согласны со мной, советники?
Все были согласны.
Глаза Колиньи яростно вспыхнули. Гнев сменился твердой убежденностью. Он готовился к такому повороту и заранее принял решение. Совет продолжался еще почти два часа. Все это время адмирал сидел, подперев кулаком подбородок и уставившись в окно. Судя по всему, продумывал план военных действий. По окончании он вышел, не проронив ни звука.
Затем я с герцогом Анжуйским отправилась на официальный завтрак. Ставни были открыты, занавески отдернуты; солнечный свет заливал просторное помещение с высокими потолками. В воздухе висела пыль.
Мы с Эдуардом сели в конце длинного обеденного стола. Охранники неприметно, поодиночке, встали между нами и толпой аристократов. Пока нам с Эдуардом подавали первые блюда, октет исполнил две комические песни о любви, которая осложнилась недоразумением, вызванным двойным значением слов; обе истории закончились счастливой развязкой. Зрители устроили музыкантам овацию.
Стало тихо, колокола собора известили о наступлении одиннадцати часов. В эту минуту должны были убивать Колиньи. В замке де Гизов, на улице Бетизи, Моревель поднимал аркебузу и прицеливался в адмирала.
Я взглянула на сына, и мы сосредоточились на еде. Эдуард казался веселым и беспечным. Интересно, если бы Лоренцо, мальчик на фреске капеллы Медичи, мог нас в тот момент видеть, он бы нас одобрил?
Мы молча приступили к трапезе. Все органы чувств обострились: я замечала каждое движение, прислушивалась к каждому звуку, внимала всем своим тактильным ощущениям. В фарфоровой чашке звенела ложка, ее ручка быстро нагрелась в моих пальцах. Ложка разбивала поверхность бульона, и я следила за движением пузырьков. Черные глаза Эдуарда были очень яркими, а руки — спокойными.
