– Нет! Еще не пошел, – возразила Люша. – Ты, конечно, все равно уйдешь, я понимаю, у тебя в Москве пациенты и революция. Но еще не сейчас, потому что я тебе много лет должна, и больше не могу этого выносить… Помнишь, еще тогда, с баррикад… Ты меня спас, а я не отдала долг… Я помню отчетливо, как я тогда, в пятнадцать лет думала: я – это, конечно, не слишком дорогой подарок. Шикарно было бы подарить тебе булавку для галстука. С красным камушком. Но где же взять? Разве на Сухаревке украсть? Но времени нет. Придется так обойтись…
– Что ты несешь?! – Аркадий пятнисто покраснел.
– А то самое, – улыбнулась Люша. – Я ведь тебя еще тогда предупредила: помни, дядя, что Люшка Розанова долгов не забыва-а-ает…
В ней мгновенно изменилось все разом: взгляд, движения, тембр голоса. Она сделалась похожа на змею, встающую из корзины факира. Умом он прекрасно понимал, что это – цыганский гипноз в сочетании с еще какими-то мистериально-театральными методиками воздействия на психику. Но сделать ничего не мог. А хотел ли?
Ему стало холодно, а потом сразу без перехода – мучительно жарко. Ее расширенные глаза все приближались, пока не заполнили все поле его зрения.
По вершинам деревьев гулко промчался ветер. Закружились между стволами желтые листья и упали тяжелые холодные капли. Стало зябко, захотелось в комнату с печкой.
– Пойдем, – сказала она.
Он не противился.
На скошенном лугу серебрились сотни осенних паутинок. Она сняла одну из них пальцем и приложила к его щеке – диковинная ласка, странная, как и все в ней.
Они прошли сквозь вечную домовую суету, как нож сквозь масло – никем не затронутые. Он подумал, что у нее, наверное, есть плащ-невидимка и она незаметно накинула его на них обоих.
Огонь в камине. Запах дождя. Опущенные шторы. Мгновенно сворачивающийся и разворачивающийся клубок. Глаза смотрят то сбоку, то вообще снизу.
Он не знал правил игры. Что ему нужно делать? Ловить ее и пытаться ею овладеть? Наблюдать и ждать? Принимать какое-то иное участие в происходящем?
Если бы где-нибудь поблизости выдавали листок с либретто…
– Как ты жил без меня? – спросила она, немыслимо изогнувшись на краю кровати и неуловимо напоминая химеру с крыши парижского собора.
Ему показалось, что он угадал, чего она ждет:
– Мои дни медленно прорастали седым мхом. Ничего не случалось и не могло случиться.
– Да это же не ты! – рассмеялась она. – Ты вычитал это в каком-то поэтическом сборнике, или украл у Арайи…
– Точно, ты угадала. А кстати, где Лиховцев?
– Вероятно, в эгрегоре, – она подняла одну бровь.
– Ты любила его?
– Да, его любила, а тебя всегда хотела сожрать, целиком, с того самого дня в 1905 году, когда ты, морщась, промывал свою рану над тазом, а я украла у тебя куклу твоей умершей сестры. Ты знаешь, что я отобрала ее у Атьки с Ботькой, когда они подросли, а Капочке так и не отдала – у нее и без того много игрушек? Я спала с ней до самого отъезда…
– Мы квиты, потому что я тогда же украл твой дневник. Ты выронила его в моей комнате, и я из него узнал о твоей жизни. И потом так тебе его и не отдал…
– Ничего. Так мы еще ближе, чем мне казалось. Ты единственный из всех, кого я встречала, отдавал себя и не думал ни о какой своей выгоде. Может быть, это потому, что ты – врач. Может быть, потому что – революционер. Все остальные видели во мне средство к достижению своих целей. Ведь даже для няни я была всего лишь способом любить Николая, моего отца. Максимилиан – взаимодействие с эфиром и чертовой Вечной женственностью. Мой муж Александр видел во мне только самку, стимулирующую его унылую чувственность… В общем, я нахожу все это справедливым, но не возбуждающим.
– Так я тебя возбуждаю? С 1905 года? С ума сойти! Ты даже не представляешь, как я польщен… Жаль разочаровывать тебя, но я тоже тебя использовал. Ведь я в те дни оказался на Пресне, желая умереть, и, если бы не возникла необходимость устраивать твою судьбу, непременно исполнил бы свое намерение (как ты помнишь, там это было несложно). Надо признать: наша встреча спасла жизнь не только тебе, но и мне.
– Использовать, чтобы выжить, это правильно! – убежденно заявила Люша. – Я и сама всегда так делаю. Жизнь – это и цель, и оправдание всего.
– Мой огонечек… – не пытаясь больше ничего угадывать и понимать, сказал он и привлек ее к себе.
Она до самого конца смотрела на него огромными тяжелыми жаркими глазами.
Потом он смотрел на нее. Она лежала на животе и болтала ногами: замерзшее тело, ложбинка позвоночника и красные округлые пятнышки на обеих ягодицах – смешно похожие на румянец. Он не удержался и поцеловал их. Она захихикала.
– Ну так как ты все-таки жил? Только говори честно!
– Вперемешку, – честно ответил он. – То и дело терял себя. Смотрю, например на бородавку на щеке выступающего на сходке товарища и думаю о том, как стал бы ее удалять: какие инструменты взять, как сделать разрез, давать ли наркоз… И совершенно не слышу ничего по сути выступления…
– Может, тебе все-таки определиться как-то?
– Невозможно, – Аркадий покачал головой. – Я убежден: социальные язвы современного общества не лечатся ни медикаментозно, ни даже хирургически. Только революционный путь…
– А мне так кажется, что это больше по части твоего Адама, – вздохнула Люша.
Аркадий обнял ее, желая согреть. Ему не хотелось сейчас говорить ни о революции, ни об Адаме. Только – о них двоих. И только – молчать. Он достаточно знал Люшу и понимал, насколько все это – мимолетно.
Она, покрутившись, устроилась в его объятиях, как птичка в гнезде, и быстро уснула.
Он приготовился бодрствовать на страже возле нее, как все последние дни, но заснул сразу вслед за ней. Ему снилось Рождество в родительском доме, живые веселые родители, и они с сестрой, под дверью дожидающиеся момента, когда можно будет вбежать и забрать из-под огромной, окутанной блестками и мишурой елки долгожданные подарки.
Проснулся Аркадий с ощущением, что свой главный подарок он все-таки получил.
* * *
28 февраля 1914 года,
в Москву из усадьбы Синие Ключи.
«Милый, милый, милый Аркадий Андреевич!
Если не считать Вашего блистательного отсутствия, то мы живем очень хорошо.
Во-первых – у нас образовалось очень много детей. Съездили и забрали Бориса из пансиона. Он, в отличие от своей шебутной сестры, не собирался никуда сбегать, был в школе на хорошем счету и учился прилежно, по-прежнему особенно интересуясь естественно-научным циклом. Однако, как увидел Атю и меня, не задержался ни на минуту. Скучает по тебе, не находя в нас достойных собеседников. Так нас с Атькой и припечатал: «Я не понимаю людей, которые тратят столько сил на громкие чувства, когда существует путь научного познания мира». Впрочем, у него действительно (это и в пансионе сказали) не по годам пытливый ум и тонкая наблюдательность относительно явлений природы.
