Только ты.
Еду.
Люша»Того же числа,
из Москвы в Синие Ключи.
«Люшенька, родная, прости, прости, прости!
Наш санитарный поезд уже сформирован и отходит завтра рано утром в сторону западной границы.
Пишу тебе ночью, посреди разора и раскиданных повсюду вещей. Совсем не могу сообразить, что нужно и что не нужно брать с собой. Вполне может статься, что уйду из дома с одним докторским чемоданчиком.
Вчера весь вечер утешал как мог своих соседей – сестер Зильберман. Они немки, уже много лет держат детский садик. Вчера у них толпа побила окна, сорвали вывеску (она была на немецком языке), а сегодня большая часть забрала своих детей, ссылаясь на патриотический порыв. Не можем доверить детей врагам! Идиоты! Какие им враги две немецкие старые девы, родившиеся и всю жизнь прожившие в Москве! Чем они виноваты и какое имеют отношение ко всему происходящему?
Люди радуются войне. Горят глаза и чуть ли не возгласы: «Наконец-то!»
На мой взгляд, это проявление массовой истерии.
По улицам ходят тысячные манифестации. Движение на Тверской – больше перекрыто, чем свободно. С балконов манифестантам машут, кричат и кидают чепчики. Все время в самых неожиданных местах (например, у ресторана Козлова, потому что там есть оркестр) запевают «Боже царя храни».
В трамваи не влезть – гроздьями висят собравшиеся в Москву запасные, они же толпами бродят по улицам. Везде – листовки от Московского городского управления по воинской повинности. Площади запружены военными обозами.
В безумные дни спасает ирония. Тебя наверняка позабавит: мобилизовали босяков с Хитровки, твоих давних друзей, и представили это как благодеяние! Вот выдержка из «Московского листка»:
«Призыв запасных и ратников ополчения явился для темных низов настоящим благовестом. Стыдливо потянулись по разным Свиньинским и Подкопаевским переулкам фигуры бывших людей в город к полузабытым родственникам, старым товарищам. Это для них – воскресение из мертвых, в полном смысле слова.
Пообмылись, почистились запасные. И в солдатской гимнастерке защитного цвета, в лихо сбитой набекрень бескозырной фуражке никак не узнаешь какого-нибудь вчерашнего «горлового» или «стрелка», выпрашивающего у почтенной публики на «мерзавчика». Примирение с прошлым, возврат в человеческое общество, в семью, – вот что значит мобилизация для представителей низов.»
Прости за сумбур, мысли мешаются, уже светает, надо бежать…
Я очень, очень, очень хотел бы тебя перед отъездом повидать, но совершенно уже нет возможности. Война – странное обстоятельство, она делает неважным многое из того, что только накануне казалось важным, а другое вдруг высвечивает особенным совершенно светом.
Само важное в моей жизни – ты.
Ты мой огонечек.
Первый раз в жизни, говорю и чувствую – люблю.
До встречи, родные мои – Люша и Люба.
Остаемся навсегда ваши – доктор Аркадий Арабажин
боевик Январев»10 декабря 1914 года.
Из расположения *** армии.
«Милостивая государыня Любовь Николаевна!
С глубоким прискорбием сообщаю Вам, что Аркадий Андреевич Арабажин погиб 24 октября сего года вблизи ххххххххххххххххххххххх (вымарано военной цензурой).
Он был добрым и благородным человеком, прекрасным врачом, и умер, до последней своей минуты пытаясь помочь нашим раненным воинам. Добрая память о нем навсегда сохранится в сердцах его коллег и сослуживцев, а также тех, чьи жизни он спас своим искусством.
Ваше письмо с адресом я нашла в сумке Аркадия Андреевича, и, каюсь, прочла. Потому и пишу к Вам, что знаю доподлинно: Аркадий Андреевич был дорогим для Вас человеком и Вам наверняка важно из первых рук знать его судьбу.
Искренне скорблю вместе с Вами.
Алферова Анна Павловна, сестра милосердия военного времени Крестовоздвиженской сестринской общины.»Феклуша послала его в парк.
Он шел по дорожкам и вспоминал, как в первый раз, много лет назад увидел ее. Именно здесь. Среди ив с серебристыми листьями и уже пожелтелых кленов – бегущая ему навстречу невысокая девочка с темно-каштановыми локонами, в маленькой красной шапочке.
Увидев ее теперь, вздрогнул: она медленно шла ему навстречу и была – в черном платье. В черном… как те женщины, которых он видел на константинопольском кладбище, после погрома. Они и двигались так же – замороженно… Геката!
С ужасом подумал, что еще не видел Капочки. Не может быть!!
– Любовь Николаевна, Люба – кто?!
– Аркадий Андреевич погиб.
Запнулся на мгновение, потом склонил голову.
– Мне жаль. Я его мало знал, но, кажется, он был достойным человеком.
– Он был безупречен, – ровно сказала она. – Не человек, а совершенство.
Он удивился прихотливости человеческого восприятия. Кто бы мог подумать, что такой человек, как Люба, увидит совершенство в неуклюжем и некрасивом докторе-большевике, вечно озабоченном поносами, катарами и классовой борьбой…
– Я приехал, потому что мобилизация, и лошадей реквизировали, и еще много всего… Я подумал: Синие Ключи, деревня, крестьяне…
– Ты правильно подумал, Александр, – кивнула Люша. – И хорошо, что приехал. Дел в поместье и в деревне много, хватит нам обоим.
– Но что же ты думаешь теперь… Когда Аркадий Андреевич погиб…
– Теперь я буду жить дальше, – спокойно сказала Люша, плавным жестом охватывая себя руками.
Гречанка Элени, с которой Александр жил в Константинополе, и которая родила трех детей, легко сумела бы прочесть жест Люши. Александр же ничего не понял.
– Мы все изменились, – сказал он. – И мир вокруг нас изменился тоже. Ничего больше не будет прежним.
– Да, – согласилась Люша. – И все равно – надо жить.
