— Боже мой, если бы вы знали, как я люблю вас! — сказал он глухо. — Боже мой, если бы только вы знали!
Его страдания терзали его сердце. Она прониклась безграничной жалостью, ласково дотронулась своими пальцами до его руки.
— Ах, мой бедный Дик! — произнесла она.
Это прикосновение, волнение, звучавшее в ее голосе, погубили Вивьетту. Может быть, она этого хотела. Кто знает? Какая женщина вообще знает это? В одно мгновение его руки обвились вокруг нее и поцелуи его, поцелуи дикого, первобытного человека осыпали ее губы, глаза и щеки. Ее лицо царапала грубая мокрая шерсть его куртки, и неприятный запах ее поразил ее обоняние. Она сразу ослабела, опьяненная, задыхающаяся в объятиях этого гиганта, но не делала усилий вырваться. Дрожь, мучительная и сладостная дрожь пробежала по всему ее существу, невольно губы ее потянулись навстречу его губам и она закрыла свои глаза. Наконец, он отпустил ее, измученную и истерзанную.
— Простите меня, — сказал он, — я не имею права. Меньше, чем кто бы то ни было. Бог знает, что будет со мною. Но что бы ни случилось, вы знаете, что я люблю вас.
Она закрыла лицо руками. Она не могла взглянуть на него.
— Да, я знаю, — пробормотала она.
Он ушел, оставив Вивьетту, которая вошла в комнату девушкой, чтобы почувствовать себя здесь женщиной, изведавшей первый трепет страсти.
Дик, смутно чувствуя, что он промок и запачкан, пошел в свою спальню. Вид принадлежностей вечернего туалета, разложенных на кровати, напомнил ему, что недалеко время обеда. Механически он умылся и оделся. Когда он надевал готовый белый галстук — его неуклюжие пальцы, несмотря на многочисленные уроки Вивьетты, никак не могли выучиться искусству завязывать узел, — горничная пришла передать ему поручение Остина. Мистер Остин просил передать его просьбу зайти к нему в комнату. Слова эти упали на него, как удар по плечу преследуемого преступника.
— Я сейчас приду, — сказал он.
Дик застал Остина в кресле перед письменным столом. Он сидел, опершись подбородком на руку, и не шелохнулся, когда вошел Дик.
— Ты звал меня?
— Да. Садись.
— Я постою, — сказал нетерпеливо Дик. — В чем дело?
— Если не ошибаюсь, ты выражал желание покинуть Англию и начать самостоятельную жизнь где-нибудь в новых местах. Это верно?
Глаза братьев встретились. Дик увидел, что заряженный пистолет обнаружен, и не прочел в жестком взгляде ни любви, ни жалости, а одно лишь осуждение. Остин олицетворял собою судью, произносящего приговор.
— Да, — мрачно ответил Дик.
— Я случайно узнал о превосходной комбинации, — продолжал Остин. — Лорду Овертону, которого ты видел, нужен человек, чтобы управлять его лесами в Ванкувере. Жалованье 700 фунтов в год. Я протелеграфировал лорду Овертону, прося его предоставить это место тебе. Вот его ответ.
Дик взял телеграмму и прочел ее, совсем ошеломленный. Остин не терял времени.
— Как видишь, это удивительно подходит. Ты можешь отправиться ночным поездом. Твой внезапный отъезд не требует для домашних особых объяснений, поскольку имеется эта телеграмма. Надеюсь, ты понимаешь.
— Понимаю, — сказал Дик горько. Ему сразу вспомнились слова Вивьетты, произнесенные ею накануне. — Понимаю. Это для того, чтобы избавиться от меня. "Давид поставил Урию впереди сражающихся". Ванкувер играет эту роль.
— Не думаешь ли ты, что нам лучше отказаться от бесплодных споров? — Остин поднялся и встал перед ним. — Я жду, что ты примешь это предложение и мои условия.
— А если я откажусь? — спросил, начиная раздражаться, Дик. — Как смеешь ты угрожать мне?
— Ты думаешь, я собираюсь угрожать тебе? Я просто ожидаю, что ты не откажешься. Твоя совесть должна сказать тебе, что я имею право так действовать. Не так ли?
Дик мрачно прислонился к стене и теребил свои усы.
— Ты заставляешь меня касаться вещей, о которых я предпочел бы умолчать, — продолжал Остин. — Отлично. — Он взял со стола клочок смятой бумаги. — Ты узнаешь это? Это пыж из пистолета, бывшего в твоей руке.
Дик отшатнулся.
— Ты ошибаешься, — выговорил он. — Заряжен был твой пистолет.
— Нет, твой. Пистолет дал осечку, если бы не это — я был бы уже мертв, убит своим братом.
— Остановись, — вскричал Дик. — Это не было бы убийство. Нет, нет, не убийство. То был равный бой. Я дал тебе шанс. Когда я думал, что мой пистолет не заряжен, я кричал тебе, чтобы ты стрелял. Почему ты не стрелял? Я хотел, чтобы ты выстрелил… Я безумно хотел, чтобы ты выстрелил. Я хотел быть убитым. Никто не может сказать, что я избегал смерти. Я дал тебе возможность покончить со мною.
— Это не имеет никакого значения, — твердо сказал Остин. — Когда ты стрелял, ты думал убить меня. Твое лицо дышало убийством. И если предположить, что я выстрелил… и убил тебя! Великий Боже! Я предпочел бы быть убитым тобою, чем отяготить свою душу твоей смертью. Это было бы не так трусливо. Да, трусливо. Условия были неравны. В моих глазах все это было глупой затеей, тогда как ты действовал вполне серьезно. Разве ты не видишь, что я имею право требовать от тебя подчинения некоторой каре?
Дик некоторое время молчал, в его душе боролись светлые и темные силы. Под конец он сказал тихим голосом, склонив голову:
— Я принимаю твои условия.
— Вечером ты отправляешься в Уизерби.
— Хорошо.
— Еще один пункт, — продолжал Остин. — Самый важный пункт. До отъезда ты не будешь говорить с Вивьеттой наедине.
Глаза Дика гневно сверкнули.
— Что?
— Ты не будешь говорить с Вивьеттой наедине. А когда ты уедешь (тебе ведь нет надобности снова заезжать сюда), ты не будешь писать ей. Ты должен абсолютно и окончательно уйти из ее жизни.
Дик разразился хриплым, бешеным смехом.
— И оставить ее тебе? Я мог догадаться, что юрист сумеет поймать меня в ловушку. Но на этот раз ты превзошел самого себя. Я никогда не откажусь от нее. Ты слышишь меня? Никогда, никогда, никогда! Я готов буду вновь пережить ужас сегодняшнего дня, тысячу раз пережить, день за днем, до самой смерти, но ни за что не соглашусь отдать ее тебе. Я не дам отнять у меня последнее, что у меня… что у меня осталось, эту надежду приобрести ее… Все остальное ты отнял у меня. С той самой поры, как ты научился говорить, ты всегда вытеснял меня. Повторилась история Исава и Якова…
— Или Каина и Авеля, — перебил Остин.
— Ты можешь клеймить меня, если хочешь, — вскричал Дик, приходя в бешенство, и вся горечь целой жизни вылилась в его страстной речи. — Я до сих пор терпел это. Твоя жизнь была непрерывным издевательством надо мною. Ты считал меня ограниченным, добродушным мужланом, способным восхищаться парой любезных слов, брошенных ему элегантным джентльменом, и чувствующим себя даже польщенным, когда элегантный джентльмен, проезжая мимо, сталкивает его в грязь. Нет, слушай, что я говорю, — загремел он, видя, что Остин собирается протестовать. — Клянусь Богом, на этот раз ты выслушаешь до конца. Для тебя я был предметом насмешки, твоим шутом, своего рода прирученной обезьянкой. Я часто удивлялся, почему ты не обращаешься ко мне со словами „мой милейший" и не требуешь, чтобы я притрагивался к козырьку, говоря с тобою. Я переносил все это многие годы, не жалуясь, но знаешь ли ты, что значит глодать свое сердце и молчать? Я переносил все это ради матери, несмотря на ее нелюбовь ко мне, и ради тебя, потому что любил тебя. Да. Я любил тебя. Но ты не замечал этого. Чего стоит моя привязанность? Ведь я лишь глупый, добродушный осел… Но я терпел все это, пока ты встал между мной и ею. Всю свою страсть я вложил в чувство к ней. Здесь на всем свете лишь она одна осталась у меня… Я голодал по ней, жаждал ее, мой мозг горел при мысли о ней, кровь бурно переливалась в моих жилах при виде ее. И ты встал между нами. И если я погубил свою душу, то это дело твоих рук. Думаешь ли ты, что пока я жив, я отдам ее тебе? Даром своей души я не продам!..
