— Была? — Констан посмотрел в спину немца, медленно поднимаясь и спуская ноги с кровати. Коснулся рукой влажного, шершавого воротника: он пропитался его собственной кровью, стекавшей с лица на одежду — на пальцах остались смазанные слабые багровые мазки.
— Мать давно скончалась. Во мне течет немецкая и французская кровь. От матери я много знаю про французскую культуру, язык. Это она учила меня ему. Но, признаться, я на самом деле думаю, что не сильно хорош в нем, как кажется, — пояснил немец, не оборачиваясь.
— Нет, всё понятно, что вы говорите, хоть и с некоторым акцентом, — произнес Дюмель, шаря ногами по полу в поисках туфель.
— Благодарю. А вы зря встали. — Немец повернулся к Констану, указав на него пальцем. — Вам бы еще полежать несколько часов, лучше даже поспать. Но раз уж встали, вот, выпейте.
Он протянул Дюмелю стакан с прозрачной жидкостью, подозрительно отдающей спиртом с примесью сладковатого аромата.
— Как я уже говорил, в медицине не особо силен. Но вот чудодейственные свойства этого «лекарства» мне известны. — Немец быстро улыбнулся, приподняв стакан. — Раны не лечит, но лечит душу. Выпейте. Вам сейчас это необходимо. Сегодня вы потеряли близкого человека, вашего учителя…
Немец осторожно посмотрел на Дюмеля, перебирая пальцами грани стакана. Констан только поднес стакан со спиртным напитком к губам, как после услышанных слов в нем с новой силой проснулись боль и тоска. Он опустил стакан на колено и склонил голову.
Перед взором предстал мертвый настоятель с пулей во лбу. Его друг. Его учитель. Один из близких людей. Они познакомились, когда Констану исполнилось восемнадцать, едва он приехал в Париж, окончив католическую школу, и поступил аколитом в церковь, где к тому времени Паскаль служил почти два десятка лет, маленькую церковь на западе Парижа, располагающуюся в уютном месте среди зеленых душистых насаждений, прямо у парка с небольшим прудом. Отец Паскаль делился с Дюмелем всеми тайнами и загадками, вопросами и ответами, которые приходили ему на ум, когда он общался с Богом, или прихожанином, или атеистом. Именно он готовил Констана к будущей службе настоятеля, когда юноша будет готов его заменить на посту священника.
— Сочувствую вашей утрате, — произнес, немного помолчав, немец и глотнул из стакана. — Поверьте, мой охранник будет наказан по всей строгости по законам военного времени. Я лично прослежу за этим.
Его охранник. Значит, он какой-то младший офицер, старший по званию всех тех фашистских ушлепков, что измывались над несчастными прихожанами. Значит, его охранник — убийца. Констан непроизвольно сжал ладонь в кулак.
— Не стоит чинить самосуд. Вам же придется хуже. — Немец заметил движение Дюмеля. Тот тяжело вздохнул и посмотрел на немца глазами, полными слез.
— Я верю, он был хороший человек. Лучший, кого вы только могли знать на службе. Мир ему. — Немец осушил стакан, уткнулся носом в кулак, негромко крякнул и поставил стакан на стол. Выпив за раз до дна, Дюмель поморщился, кашлянул с непривычки и уткнулся носом в рукав своего испачканного в пыли одеяния.
— Кто вы? Это вы помогли мне? И зачем? — Констан посмотрел на немца. Он еще был разбит и опустошен, чтобы что-либо четко понимать в сложившейся ситуации. Немец — враг, фашист — спокойно находится в комнате и даже не пытается пристрелить. Хотя кобура при нем, а в ней пистолет, наверняка заряженный, дожидающийся своего часа. Враг заводит разговоры, доверительно открывается ему, втирается в доверие, сочувствуя смерти Паскаля. Что-то здесь не так, это ясно, и надо определить, осторожно или напрямую, что немцу от него, Дюмеля, надо.
— Кнут. Кнут Брюннер. Сухопутные войска Вермахта. Фаненюнкер-унтерофицер, — представился немец. — А вы, как ваше имя?
— Констан Дюмель. Служу при этой церкви. Преподобный был… был моим наставником. Он говорил, что после того, как он… отойдет от дел, то службы в церкви продолжу вести я. Что я перейму на себя этот крест…
С каждым новым словом Констан всё сильнее осознавал, что этот день, скорее всего, настал — Паскаля не стало, и должны назначить нового приходского священника. Но Дюмель знал, как тяжело приходится парижским территориальным приходам: в урочный час войны маленьким церквям не стало хватать настоятелей. Констан не видел иного выхода, как тот, что его могут посвятить в ранг, вручив соответствующие полномочия. Но он еще не достиг для этого соответствующего возраста. Однако знал, что в истории церквей, в тяжкие годины бывали исключения, может, и сейчас так будет с ним. Церковь не может долго находиться без настоятеля. Необходимо как можно быстрее стать посвященным. На Дюмеля надавил тяжкий груз осознания всей глубокой ответственности, которая, возможно, вскоре придет к нему. Наверняка кто-то уже сообщил приходу, и там готовятся либо к назначению избранного служителя храма, либо к его, Констана, посвящению, которое, вероятно, может произойти очень скоро. Дюмель вдруг понял, что не готов. Он не так представлял этот день. Он даже старался не думать, что однажды Паскаль покинет службу в силу возраста либо скончается в сане священника, воздавая благодарность Богу. И вот судьба распорядилась иначе. Было ли так угодно самому Богу? Кто обозлил Его там, на небе, что Он позволил так трагично прервать земную жизнь преподобного? Следовало отойти от тревожных мыслей, как бы ни хотелось предаться печали и скорби. Дюмель это понимал, но собраться был не в силах. Фашист-спаситель, гибель священника, его скорое посвящение… Голова вновь пошла кругом. Он схватился за лоб и глубоко задышал.
— Вы бы проверились у врача. Вдруг сотрясение. Я никого не вызывал. До новых встреч, — произнес Кнут, усмехнувшись, надевая фуражку. Не оборачиваясь на Констана, немец вышел из комнатки.
«До новых встреч». Что бы это значило? Дюмель еще некоторое время сидел на кровати. Голова казалась пустой: ничему не хотелось вспоминаться, ничего нового в мысли не приходило. Ему оставались главные — и самые тяжелые — вещи: достойно предать земле Паскаля и, если будет угодно небу, принять на себя священный сан. Где сейчас тело священника? Где прихожане? Как поступает главный приход, зная, что произошло в маленькой церкви на востоке Парижа?
Констан осмотрел комнатку, медленно поворачивая головой и фокусируя взор. На столе блестят несколько капель от пролитого немецкого спиртного. Тут же лежали мокрые осколки от разбитого стакана и играли пропущенными через себя дневными солнечными лучами, льющимися из окон, преобразуя их в радугу. Здесь стояла и пустая бутылка немецкого алкоголя, судя по знаку, хорошей крепости. Это были единственные изменения, связанные с нахождением здесь офицера Брюннера. Хотя нет…
Сперва не придав этому значения, Дюмель во второй раз обратил внимание на свой саквояж, стоявший у входной дверцы на табурете. Тело его похолодело, голова закружилась сильнее, от волнения грудная клетка больно сдувалась и раздувалась. Саквояж открыт. А он, Констан, его всегда оставляет закрытым даже у себя дома. Резко встав, отчего пол и потолок на несколько секунд поменялись местами и вновь вернулись, Дюмель, едва сохраняя равновесие, прошел к саквояжу, чтобы проверить свою догадку. И подойдя, понял, что не ошибся. Стало страшно. Сердце провалилось в пятки, пол уходил из-под ног. Саквояж был не только открыт — из него явно торчала бо́льшая часть конверта вместе с письмом от Бруно. Драгоценную и дорогую сердцу весточку от Лексена Констан всегда носил с собой, пряча во внутреннем кармане саквояжа. Письмо было пропитано энергией, живостью Бруно, так что казалось, что он был рядом. Констан словно ощущал его невидимое, но присутствие. Он берег письмо как талисман, как знак их неразорвавшейся с Лексеном связи, как связующую ниточку. И пока Дюмель находился без сознания, немецкий офицер зря времени не терял — наверняка обыскал всю комнатку на предмет поиска каких-нибудь улик, доказывающих связь церковнослужителя с врагами Вермахта, но нашел это письмо и, конечно же, прочитал. И наверняка догадался о его, Дюмеле, жизни.
