Пока гондольер говорил эти слова, Беатриче слушала их с каким-то странным благоговением, и исчезнувшая было надежда начала воскресать в ее сердце. Ласковый голос Орселли звучал в ушах молодой девушки как чудная музыка, проникал ей в душу и как будто возвещал ей избавление от страданий и слез.
Голос Азана напомнил о действительности.
— Ну что же, скоро ли вы кончите нежничать? — спросил грубо сборщик, подходя к ним.
Гондольер вздрогнул, взглянул на небо, на безмолвную толпу, на бесстрастных сбиров, на приближавшихся медленным шагом наемников, и шепнул сестре:
— Помолись Богу!
— За наших врагов, Орселли? — спросила она, удивляясь резкой перемене в голосе брата.
— Нет, сестра, не за врагов, а за меня, — ответил гондольер торжественным тоном.
— За тебя, доброго и великодушного… за тебя, который никогда не причинял никому зла?
— Все равно, — повторил нетерпеливо молодой человек. — Молись, чтобы Создатель простил мне зло, которое я сделаю… Чтобы не пала на мою голову кровь, которую я пролью.
— Как, ты хочешь убить этого человека? — воскликнула девушка, указывая на Азана Иоанниса.
— Может быть, но помолись же за меня Богу! — повторил с усилием Орселли, между тем как по его исхудалым, загорелым щекам текли крупные слезы.
— А как ты думаешь, Беатриче, — спросил он, напрасно стараясь подавить овладевшее им волнение, — примет ли Джиованна ди Понте под свое покровительство наших маленьких братьев, если с тобой вдруг случится несчастье?
— Я думаю, что она не оставила бы их… Она так добра, так любит нас!.. Да к тому же наша мать — кормилица Валериано Сиани! — добавила она с горькой усмешкой.
— Ну а что ты предпочла бы: неволю или смерть? — продолжал гондольер, внимательно вглядываясь в прекрасное лицо Беатриче. — Не предпочла ли бы ты лучше умереть, чем быть разлученной навек с близкими тебе людьми и принадлежать господину, капризы которого будут для тебя законом?
— О да, милый брат! — ответила девушка, с живостью целуя его. — Я не поколебалась бы выбрать смерть вместо неволи.
— О, если так, то умри! — крикнул он вдруг, как помешанный, поднимая свой нож. — Это единственное средство, которое осталось мне, чтобы защитить твою честь и свободу! — прибавил он, вонзив нож в сердце сестры.
Смертельно раненная, обливаясь кровью, Беатриче зашаталась и упала на землю, как колос, срезанный серпом, на глазах пораженных ужасом зрителей.
Все произошло так неожиданно, так быстро, что никто из присутствующих не успел предотвратить катастрофу.
Совершив преступление, молодой убийца направился неровными шагами к далмату, оцепеневшему от страха при виде глаз гондольера, сверкавших огнем безумия и ярости.
— Азан Иоаннис, — произнес глухим голосом Орсели. — Пролитая кровь требует возмездия, а она пролилась по твоей вине. Теперь, когда моя сестра, моя бедная Беатриче, уже избавлена от твоих козней, я уже не боюсь тебя и сделаю, что надо. Я не отступлю ни на шаг перед твоими стрелками, и даже имя дожа не защитит тебя. Ты вырвал мое сердце, но зато принадлежишь теперь мне.
Пока гондольер произносил эти слова, Беатриче испустила дух при громких криках толпы, не сводя с брата взгляда, в котором выражались любовь и прощение.
Орселли не успел исполнить свою угрозу, потому что был тотчас же окружен сбирами и сборщиком, позвавшим на помощь стрелков. Но гондольер одним порывистым движением повалил сбиров и кинулся на далмата: он изломал его жезл, заставил его встать на колени и вынудил коснуться лицом крови Беатриче.
Но сильное волнение потрясло Орселли до такой степени, что ярость его сменилась моментально полнейшим изнеможением.
Колени его подогнулись, и он, выпустив из рук Азана, грохнулся на землю, около убитой сестры.
Лицо девушки напомнило Орселли о его преступлении.
В течение нескольких минут он смотрел пристально на труп и, наконец, разразился диким смехом, похожим на хохот помешанного.
Объятая ужасом толпа расступилась перед прибежавшими стрелками, но те не осмелились, однако, целиться в убийцу. Казалось, что Бог, сжалившись над ним, лишил Орселли рассудка, чтобы избавить от мук совести и человеческого суда.
— Он сошел с ума, — сказал Азан, делая наемникам знак отойти в сторону. — Мы не имеем права трогать этого несчастного, так как он уж наказан свыше.
Невозможно было смотреть без содрогания на гондольера, обагренного кровью и все еще державшего в руках нож.
— Голубушка моя, дорогая моя сестра, встань! — кричал он с отчаянием, сжимая в объятиях уже холодный труп. — Почему ты молчишь, Почему не отвечаешь мне… мне, твоему другу и брату? Разве ты забыла прошлое, забыла, как ты сидела у меня на коленях?.. Да, ты была единственной моей радостью, единственной надеждой… Для тебя лишь одной работал я, как вол… только ради тебя был я добр к другим… Скажи, что ты прощаешь меня!.. Но Боже, Боже, ты не будешь, ты не можешь говорить со мной, не взглянешь больше на меня своими кроткими голубыми глазами!.. Дорогая сестра, милая моя Беатриче, встань же хоть еще раз и взгляни на брата!
Но, видя, что девушка остается молчаливой и неподвижной, гондольер продолжал:
— Или ты забыла, что Нунциата с детьми ожидает тебя?.. Кто будет любить малышей и заботиться о них?.. Им одним будет страшно ночью, они захотят есть… Будут звать тебя, а ты не придешь!.. О, я знаю: ты страдаешь, ты не можешь прийти к ним!
Орселли схватил ее на руки, дико озираясь по сторонам.
— Беатриче, — проговорил он тихо. — Разве тебе нравится мучить меня? Я уверен, что ты не умерла… Тебе хочется испугать меня, чтобы удивить, когда я возвращусь домой… Ты спрячешься за дверью и будешь ожидать меня… Потом ты подбежишь ко мне, закроешь своею ручкой мои глаза и поцелуешь меня… О, я вижу тебя, вижу… вижу! — твердил он хриплым голосом. — Но что это за красные пятна?.. Откуда взялась эта кровь… Ведь это кровь!.. Кто же ранил тебя… Кто?..
Никто не отвечал ему, все стояли, опустив головы. Некоторое время он ждал ответа от Беатриче и, наконец, рассудок его как будто прояснился.
— О, это… Я сделал это, — воскликнул он, катаясь по земле, — Я убил свою сестру… Убил мою хорошенькую, мою кроткую Беатриче!
Доминико и несколько других рыбаков старались поднять его, чтобы увести с рынка, но он отбивался от них с неестественной силой, не желая расставаться с трупом сестры. Наконец Доминико, возмущенный донельзя этой ужасной сценой, обратился к товарищам:
— Не пора ли пойти просить правосудия у нашего милостивого дожа Виталя Микели? — спросил он.
Все присутствующие подняли молча руки в знак согласия на его предложение.
