Тут, конечно, все снова покатились со смеху.
— И правильно, — говорит моя мать, а сама опять стала совсем пунцовой, — от иных кроватей добра не жди, но на этой моему хозяину будет мягко лежать. Не выпьешь ли чаю на дорожку, Йоло?
— Мне бы чего-нибудь покрепче, — отвечает он. — Пойду-ка я в «Барабан и обезьяну» разогнать тоску, я-то ведь надеялся застать вас одну. Я, конечно, грешник, но и я понимаю, что поживиться мне нечем, когда вижу такую добродетель и сынка шести футов ростом в двух шагах от моей задницы.
— Еще чего выдумаешь! — смеется мать.
Тут он взял ее руку и поцеловал, низко поклонившись, а соседи вытягивали шеи и просто взвизгивали от хохота.
— Вот сюда, — сказал я, подталкивая его к двери, но тут на пороге, размахивая корзиной, показалась Эдвина; растрепавшиеся белые волосы упали ей на лоб.
— Теперь я, пожалуй, не откажусь от чашечки чаю, миссис Мортимер, — сразу заявил Йоло, поглядывая на Эдвину. — Две красотки всегда приятнее одной.
— Не будет тебе чаю, — крикнула Эдвина. — Беги-ка скорее на улицу и отгони Энид от ворот, потому что к нам явился гость в карете парой и форейторы зубами скрипят от злости.
— Кто это? — спросил я, а соседи стали исчезать один за другим.
— Человек в плаще, — задыхаясь, сказала она, — и совсем посинел от гнева… чтобы этого проклятого осла сейчас же убрали ко всем чертям.
— Эдвина, что ты говоришь! — ахнула мать.
— Карета парой? А какой он из себя?
— Толстый, черный, с хлыстом и в высоких сапогах.
— И форейторы, говоришь? — прошептал Йоло.
— Два и две белые кобылы, — ответила Эдвина.
— И он идет сюда? Господи помилуй, — крикнул Йоло. — Это Крошей Бейли! — И, метнувшись в дверь, он перемахнул через изгородь Тум-а-Беддо, не задев ни единого листочка, а остальные соседи бросились врассыпную.
— Крошей Бейли… — побелев, прошептала мать.
— Ну и что же? — спросил я, но она не стала меня слушать.
— Эдвина, беги скорее наверх в детскую спальню и сиди там, пока я не позову.
— Почему, мама?
— Иди, тебе говорят! — Она подхлестнула Эдвину передником, заперла за ней дверь спальни и спрятала ключ за корсаж — и все в одну секунду. А потом подошла ко мне, вся дрожа, прижав ладони к щекам.
— Успокойся, — сказал я. — У него две руки, две ноги и одна голова, и он не король английский.
— Ну, положим, почти король, — сказала она. — О черт! Приехал Крошей Бейли, а у нас тут ослица Энид, и Йоло Милк, и бог знает что можно подумать. — И, схватив тряпку, она принялась бегать по пустой комнате, смахивая пыль со стен.
Но и на это уже нет времени. Вот он.
Он не стал стучаться — ведь он владел поселком, владел всеми его жителями и целой империей чугуна и железа. Он стоял на пороге, и из-под его распахнутого плаща виднелся прекрасно сшитый черный сюртук. Руки и горло у него были в кружевах. Таков был этот хозяин железа — совсем помещик с виду, человек, взявший торговлю за горло, заводчик, которого равно ненавидели и рабочие, и союзы; надменным аристократом стал этот брат Иосифов, бродяжка, приехавший в Кифартфу на осле и занявший тысячу фунтов, чтобы распять Нантигло. Расставив ноги, он выгнул хлыст поперек живота и, прищурясь, смотрел на нас.
— Миссис Мортимер?
Мать, онемев, низко присела; от ее дрожащих рук по юбке бежали мелкие складки.
— А ты? — Он повернул ко мне красное пухлое лицо.
— Йестин, сын, — ответил я.
— Сын человека, которого избили?
— Да, сэр.
Он вошел — и дом уже принадлежал ему, он источал власть, и мы тоже уже принадлежали ему.
— Сожалею, что вы лишились мебели, сударыня, — сказал он. — Но теперь в нашей округе это случается не реже раза в неделю: уэльсцы ломают ноги уэльсцам и жгут жилища уэльсцев. Мы делаем все, что в наших силах, чтобы положить этому конец.
— Спасибо, сэр, — сказала мать.
— Это почти все ирландцы, — сказал я. — Из Нанти.
Он перевел взгляд на меня.
— Разве Проберт ирландец?
— На каждого Проберта приходится пятьдесят ирландцев.
— Интересно, — сказал он. — Я это запомню. Кем ты работаешь?
— Подвозчиком.
— Сколько я тебе плачу?
— Шесть шиллингов в неделю.
— Не забывай об этом. Ты будешь говорить, только когда я тебя спрошу, или попадешь в черные списки. — Он повернулся к моей матери. — Вы были здесь, когда сожгли мебель?
— Была, сэр, — ответила она еле слышно.
— Так, значит, вы сумеете узнать этого Проберта?
— Да, сэр.
— А других вы опознаете, если потребуется?
— Только Проберта, сэр…
— Бог мой! — Он досадливо отвернулся от нее.
— Это было ночью, сэр, — шептала моя мать. — Ни мужа, ни старшего сына не было, когда «быки» вернулись, выгнали меня на улицу и вытащили мебель. Лица у них были вымазаны сажей…
— А где был ты? — спросил он меня.
— Хватит одного избитого; кто-то должен работать, чтобы семья не умерла с голоду, — сказал я. — Отец велел мне остаться здесь, когда его увели.
Выражение его лица изменилось, и он кивнул, признавая разумность такого решения.
— Но я отплатил одному «быку», — сказал я. — Я дал ему пятьдесят палок, чтобы отметить его как следует.
— Ты знал этого человека?
— Нет.
— Но ты сможешь его узнать?
— Было темно, — сказал я. — Я не разглядел его лица.
Минуты две было слышно только, как щелкал хлыст по высоким кожаным сапогам; потом он сказал:
— Вот так всегда. Полное беззаконие, никакого уважения к властям. Кого-то избили, его сын отомстил тем же. В дни, когда трюмы кораблей ждут ссыльных, ты бьешь палкой безыменного человека. — Он подошел к окну и стал смотреть наружу. — Я плачу налоги, чтобы иметь военную охрану, но ни один рабочий не хочет опознавать «шотландских быков». — Он понизил голос. — У вас память как будто получше, чем у вашего сына, миссис Мортимер. Если Проберта поймают, я буду рассчитывать, что вы его опознаете, помните об этом.
— Она не станет его опознавать, — сказал я быстро. — Отец не позволит. Выдай кого-нибудь из «быков», и тебя убьют.
— Выдай двух-трех, повесь двух-трех, и мы скоро от них избавимся, — ответил он.
Я продолжал вслепую напролом, хотя и боялся черного списка, — но ничего другого мне не оставалось:
— Повесить двух-трех еще не значит очистить от них горы, — сказал я. — «Быки» появились из-за черных списков, а черные списки появились из-за ирландцев, которых вы ввозите, чтобы меньше платить уэльсцам. Вам никогда не уничтожить «шотландских быков». Союзы растут, а с ними растет и их число, потому что кто-то должен толкнуть рабочих на борьбу против нынешней оплаты и условий труда.
