— Не забудьте найти себе другую камеристку. Впрочем, я сам найду для вас хорошую девушку. Я не одобряю ваших фамильярностей с этой Жанной. Она позабыла свое место.
Клятва, данная королю, жгла Изабеллу. Она подавила гнев и согласилась — ради Орсини.
Иаков тиранил молодую жену всеми доступными ему способами. За ней следили десять человек одновременно, заставляя ее терзаться унижением. От нее отдалили всех придворных дам, кроме м-ль де Оринье. Ее не выпускали из родного дворца. Она осталась одна, одна наедине со своим страхом, со своим горем. Что оставалось ей, кроме молитв, и она молилась, молилась за Орсини, страстно, роняя слезы на образок, в отчаянии стараясь не сойти с ума.
Король был удовлетворен. Трудно сказать, что он чувствовал по отношению к королеве, но это не было ни любовью, ни нежностью, как не было и безразличием. Иакова не трогало равнодушие к нему супруги, его не ранило ее отвращение, ему достаточно было того, что он считал, будто уничтожил ее возлюбленного, и ему не грозит опасность измены. А Изабелла… Хорошенькая юная королева, милая, своенравная, пылкая, побледнела, осунулась, погасла. В ее лазурных глазах не было огня, была лишь мука и горечь. Румянец исчез, уступив ее нежные щеки желтоватой бледности. Губы, раньше розовые, потеряли цвет и сжались в узкую полоску. А король не видел, что его жена становится бесплотной, как тень, что ее шаги не слышны, что привидение большее имеет сходство с человеком, чем она. Иаков осыпал ее бриллиантами и жемчугом, сиял удовольствием и душевной пустотой и называл бедную свою царственную супругу «королевой бриллиантов».
Де Бонди, помня искренне сочувствие и доброту Изабеллы, стремился оказать ей хоть какую-то поддержку. Ему трудно было приблизиться к ней, но он улучил минуту, чтобы шепнуть ей во время утреннего приема, что он едет в сторону крепости Рено. Королева вздрогнула, но чувства не настолько притупились в ней, чтобы забыть Орсини.
— Не уезжайте, не взяв записки. — поспешно бросила она, отворачиваясь и бросая обеспокоенный взгляд на мадам де Сент-Жуан. Она написала ее нынче же вечером, завернула в носовой платок и осторожно уронила возле Бонди. Как бдительно мадам де Сент-Жуан не следила за ней, для нее осталась секретом эта операция. Она не заметила, как Бонди извлек из платка листок, прежде чем вернуть его королеве. Написанная для узника записка была простой и короткой, она ничем не выдавала ее тайного чувства, которое жгло ее, как огнем, прокладывая свой нелегкий путь на свободу.
«Орсини, — писала она, — последний мой друг, простите меня. Я не смогла спасти Антуана, обрекла вас на судьбу, может быть, более горькую, чем его. И сейчас я ничем не могу вам помочь. Мне самой не помешал бы спаситель… Впрочем, если вы увидитесь с Бонди, он вам расскажет, что тот мир, что вы знали, больше не существует. И нет более Изабеллы Аквитанской, королевы. Я боюсь писать вам долго, вдруг зайдет этот человек и увидит, чем я занята, — вот, до чего я дошла! Мне так жаль. Не знала я, что выйдя замуж, я подпишу смертный приговор себе и своим друзьям. Простите, я была слишком поспешна в своем решении и слишком наивна, веря в честность королей. Прощайте…»
— Не ваша вина, Бонди, — сказала она ему позже, — если Орсини не получит ее. Берегите себя.
Теперь все ее надежды основывались на верном королевской семье бароне де Бонди. В нем никто не видел особой преданности королеве, никто никогда не связывал их имена, так что никто из окружения короля не заподозрил, что он хочет ей помочь. Бонди вернулся через несколько недель. Все эти долгие дни жизненные силы Изабеллы поддерживала надежда узнать хоть что-нибудь об Орсини. Бонди вернулся, но поговорить с королевой наедине было невозможно. Придворные дамы не покидали ее ни на минуту. Хоть одна из них постоянно находилась с ней в комнате. Она видела Бонди при утренней церемонии одевания, и во время вечерней церемонии отхода ко сну. Она сверлила его долгим испытующим взглядом, ища ответов на свои бесконечные вопросы, пытаясь хотя бы понять по его безмятежным глубоким карим глазам — жив ли Он. Бонди же в свою очередь бродил неподалеку от апартаментов королевы, ища возможность встретиться с ней. Он рискнул просить ее об аудиенции, но был жестоко разочарован — ему позволили пройти к ней, но мадам де Богаи непрерывно плела кружева, сидя подле ее величества. Страх за Орсини придал Изабелле смелости.
Бонди вынужден был плести чушь, рассказывая ей какую-то путанную историю об куске поля, на который претендует его сосед, и выпрашивая ее вмешательства, лишь бы оправдать свой приход. Изабелла рассеянно кивала, не слушая его.
— Ваше величество, — наконец, почти не шевеля губами, прошептал Бонди. — Где мы сможем поговорить?
— Нигде. Так вы говорите, сосед ваш самовольно посадил фасоль на вашей земле?
— Испортил весь вид из беседки. А подземный ход?
Изабелла горько усмехнулась.
— Король давно велел засыпать его. Его больше нет. Однако же… — она почти позабыла о мадам де Богаи в углу. — Вы знаете об его существовании? Ведь это была тайна. Вам сказал Орсини, да? Вы его видели?
Она вынуждена была застыть на месте, придав лицу бесстрастие — вошел Иаков, и его глазки-бусинки обожгли ее недобрым огнем. Бонди пришлось срочно ретироваться, повторив при короле часть своей легенды, чтобы отчасти притупить его подозрительность.
Но Изабелла не сдалась. Ей удалось сказать барону, чтобы он изложил все, что можно, в письме, а она уж постарается взять его у него. На вечер был назначен прием иностранных послов. Посол, граф Фейхиль, знал Изабеллу еще незамужней, и она надеялась, что в его присутствии король даст ей хотя бы видимость свободы.
Итак, пока посол витиевато рассказывал о чести, которую ему оказали, приняв его столь пышно, Изабелла громко подозвала де Бонди.
— Господин де Бонди, подайте мою шаль, будьте столь любезны. Я совсем продрогла.
Бонди отыскал шаль и подал королеве. Записка, зажатая в его пальцах, упала на колени королеве, которая тотчас накрыла ее бахромой шали. Мадам де Сент-Жуан, не спускавшая с нее глаз, подошла к королю и пискнула ему на ухо: «Ее величество взяла у Бонди письмо». Король лениво пожал плечами.
— Мадам, что за дела могут быть у Бонди с королевой? Я уверен, что они не любовники, у королевы слишком хороший вкус для этого. Да и, кроме того, наша Изабелла все еще верна красавцу Рони-Шерье, да будет ему земля пухом, ныне покойному. Вам померещилось, мадам.
Изабелла побелела и сунула письмо в рукав платья. Король продолжал насмехаться.
— Но все же, мадам, покажите руки, — обратился Иаков к жене, — и снимите перчатки, ведь не все же питают к вам такое доверие, как я. Ничего нет? И слава Богу, иначе вам бы не поздоровилось, дорогая.
