Я прощаюсь, когда это позволяют рамки приличия, и догоняю Милли и Бланш. Они увлечены разговором, их головы склонены друг другу, отливая золотом в переменчивом свете переулка, закрываемом сверху кружевом ветвей. Девочки обсуждают проповедь. Я удивлена, что они были настолько внимательны.
— А я знаю, что такое ад, — говорит Милли. — Оттуда пришел мой призрак.
Очень прозаично.
— И с чего это ты решила? — спрашивает Бланш.
— Потому что он сам сказал, глупая. Он там живет. Он живет в аду, — отвечает Милли.
Бланш поворачивается к ней лицом. Мне кажется, она хочет сказать сестре, чтобы та не называла ее глупой. Но она внезапно становится серьезной — осознает свою роль во всем происходящем и обеспокоена словами Милли.
— Милли, не стоит выдумывать разного рода истории про ад.
— А я ничего и не выдумываю, — настойчиво и решительно говорит Милли.
— Я серьезно, Милли. Об этом не стоит шутить. Люди попадают в ад, если в течение жизни совершали плохие поступки и не верили в Иисуса.
Бланш торжественна и серьезна, она беспокоится за душу сестры.
— Мой призрак хороший, — говорит Милли.
— Нет. Если он живет в аду, значит, он плохой, — настаивает Бланш. — В своей мирской жизни он был плохим.
— Он не плохой.
Бланш поджимает губы. На лице появляется раздражение, которое возникает всякий раз, когда сестра ведет себя подобным образом.
— В любом случае, ад — это не то место, куда ты можешь нырнуть и вынырнуть, — говорит Бланш. — Люди никогда не возвращаются из ада. Если ты попадаешь в ад, тебе оттуда уже не выбраться. Так написано в Библии. Это ты должна знать.
— Но они возвращаются. Возвращаются. Иногда, — не сдается Милли, но в ее голос вползает неуверенность. Я вижу, как у нее дрожат губки.
Догоняю их и тянусь за рукой Милли… но она дергается от моего прикосновения. Милли выламывает палку из живой изгороди. Отвернувшись от меня и сестры, она сбивает ею растения, мимо которых мы проходим. Ее глаза блестят от слез, но ей не хочется, чтобы мы их видели.
Гюнтер на две недели собирается в отпуск.
За ночь до своего отъезда, он поднимается за мной в спальню. Я закрываю дверь и поворачиваюсь к нему, но он не спешит заключать меня объятия. Гюнтер тяжело опускается на кровать. У него серьезный вид. Гадаю, что будет дальше.
— Я должен кое-что тебе сказать, — говорит он. — Услышал недавно. Существует план по депортации тех людей, которые не являются коренным населением этого острова… которые родились не здесь.
— Такие, как я. Я здесь не родилась.
— Да, такие, как ты, — говорит Гюнтер.
Я пытаюсь осознать сказанное. Пронзительный, лихорадочный голос в моей голове пытается убедить меня, что все будет хорошо. Они ведь не сделают этого с людьми, которые не доставляют никаких неприятностей… особенно матери с маленькими детьми. Они не сделают этого… в этом нет никакого смысла. Это же просто неразумно, ведь детям нужны матери, это всем известно…
А если все-таки людей высылают, то, наверняка, во Францию: на месяц или два. Островитян там сажают в тюрьму. Говорят, все не так уж и ужасно, в большинстве своем они возвращаются домой.
— И куда увозят? — спрашиваю я.
— В Германию, в лагеря для интернированных, — отвечает Гюнтер. — До окончания войны.
Земля уходит у меня из-под ног.
— Нет. Нет. — Не могу поверить, что он так спокоен, так безмятежен, объявляя мне об этом. Меня охватывает страх. — Что будет с моими детьми?
В моем голосе слышатся слезы. Я вижу, как на меня неумолимо надвигается то, чего я боялась больше всего: у меня заберут детей.
— Вивьен.
Гюнтер кладет свою руку на мою. В его прикосновении я чувствую утешение. Мир возвращается в равновесие. Я тут же понимаю, почему он так спокоен.
— Ты можешь что-нибудь сделать? Ты можешь мне помочь? — спрашиваю я.
Он кивает.
— Сделаю все, что в моих силах. Возможно, кое-какие имена в списках не появятся.
— Ты сможешь это сделать? Сможешь?
— Думаю, да. Полагаю, могут быть некоторые исключения. Но ты не должна об этом никому говорить. Никому.
Это как раз самое просто. Я привыкла к скрытности.
Когда он уходит утром, а я провожаю его до двери, на меня накатывает вся пронзительность грядущего расставания. Я цепляюсь за него, не в силах отпустить.
Гюнтер отрывает мои пальцы от своей руки. Целует мои руки.
— Всего две недели, и я вернусь к тебе, — говорит он.
— Во время войны две недели — это очень долго. Всякое может случиться.
— Вивьен, я вернусь к тебе. Обещаю.
Наблюдаю, как он идет через мой двор в бледных лучах восходящего солнца. Небо кажется таким далеким. Оно переливается, словно жемчужина.
Возвращаюсь в спальню, но без него кровать кажется пустой. Я уже по нему скучаю… словно оторвали часть меня.
Вечером, после того как Гюнтер уехал, я решаю сходить в лес за ежевикой. Селеста встречается с Томасом, поэтому Бланш никуда не уходит. Я оставляю ее присматривать за домом, а сама иду на вершину утеса, где растут большие ежевичные кусты.
Оставляю велосипед в подворотне и дальше иду пешком. Ограды здесь низкие — за ними до самого обрыва раскинулись широкие поля. На море, которое этим вечером шелковистое, наполненное бледно-желтым свечением, открывается великолепный вид.
Надо мной летает спокойная и зоркая пустельга, кажущаяся закопченной на фоне ослепляющего неба. Ветер умер, земли кажутся необъятными и пустынными. У меня складывается ощущение, что я одна в этом мире. Мои плечи, словно шалью, накрывает умиротворение.
Ягоды очень много, она уже темная и спелая. Собираю. Кончики пальцев окрашиваются в яркий цвет индиго. Слизываю терпкий вкус со своей кожи.
Вокруг стоит такая тишина, что я слышу скрип своих туфель и шелест листьев под рукой, словно что-то рвется. Совсем скоро я набираю достаточно ягоды, чтобы хватило на пару пирогов. Ощущаю то краткое чувство триумфа, которое приходит ко мне тогда, когда я добываю еду для своей семьи.
Наконец я собираюсь домой, испытывая легкую грусть от того, что покидаю это место, поэтому задерживаюсь еще немного, чтобы бросить взгляд на море. Садится солнце, в лучах которого нежится густая вата плотных облаков.
Вся желтизна ушла с поверхности воды. Море тяжело поднимается и опускается, словно серебряный чешуйчатый зверь, что не знает покоя и движется даже во сне. Пустельга все еще парит надо мной, а потом вдруг складывает крылья и падает, будто брошенный камень.
