"Хорошо, Брук… Это я, Корделия… Выпей эта…" Его постоянно лихорадило. Один раз он назвал ее Маргарет, однако в голосе не было любви. "Господи, как я устала, сейчас свалюсь. Нет, нельзя. Эта паника… крики… они до сих пор у меня в ушах… и в крови. Надеюсь, тот человек ошибся и никто не погиб. Неужели я действительно ступала по человеческим телам? Кажется, так и было. Ты либо сверху, либо внизу. Это никогда не сотрется из памяти." "Нет, Брук, тебе нельзя вставать, доктор Берч прописал постельный режим. К тому же еще ночь – видишь, темно?"
"Приедет ли Дэн Мэссингтон? А что с Вэлом Джонсоном? Завтра обо всем напишут в газетах. Расследование… Вызовут ли меня на допрос?" "Нет, Брук, это бренди, Роберт велел давать тебе понемногу… Его еще нет, он в Лондоне, разве ты не помнишь?" "Ах, если б чуточку вздремнуть!"
Наконец они с Бруком уснули – перед самым рассветом. Однако ненадолго – у него начался приступ кашля. Когда приехал Роберт Берч, на Брука было страшно смотреть.
Утро прошло в хлопотах. Берч настоял на том, чтобы они взяли дневную сиделку, а Корделия сможет дежурить по ночам. Нужно надеть на больного специальную шерстяную фуфайку. Брук с преувеличенным интересом, не без подозрительности, взирал на их приготовления. Теперь у него открылись глаза: он действительно тяжело болен – первый раз в жизни. Все прежние тревоги не стоили выеденного яйца: ангины, бронхиты, колики, несварение желудка… Он боялся спрашивать, чем болен: то был суеверный страх перед словом.
Сразу же после завтрака Корделия сошла вниз и попросила "Экзаминер", но оказалось, что дядя Прайди забрал утренние газеты к себе. Ей было некогда вторично выходить, и она подождала до обеда. Там выяснилось, что дядя Прайди забыл захватить их с собой. Корделия страшно устала, ей совсем не хотелось есть, а тетя Тиш чуть не уморила ее нескончаемыми советами насчет Брука.
Наконец Корделия позволила себе перебить ее:
– Дядя Прайди, в сегодняшних газетах есть что-либо из ряда вон выходящее?
– В газетах? О да. Разумеется. Какой-то невежда пишет о революционном характере творчества Верди. Сколько раз я собирался ответить этим проходимцам, да не хватало времени. Кстати, Тиш, ты не трогала мою виолончель?
– Я слышала, произошло нечто ужасное, – ответила старая дама на вопрос Корделии. – Об этом говорили на кухне. Вот что бывает с подобными заведениями.
– Какими заведениями?
– Мюзик-холлами, милочка. В каком-то театре случился пожар. Так рассказывали на кухне. Несколько дюжин человек сгорело до смерти. Пять пожарных машин… "скорая помощь"… и полиция…
– Никогда не следует писать о том, чего не знаешь, – проворчал дядя Прайди. – Естественно, в глазах черни любой гений кажется революционером.
– А вы, дядя Прайди, читали о пожаре?
– Что? Ах, да. Кажется, этот театр принадлежал приятелю Брука. Тому, с которым мы ездили на концерт.
– Мистеру Кроссли?
– Вот именно. Чепуха, Тиш, там никто не сгорел. Они погибли в давке, из-за возникшей паники. Словно бегущий скот. Для толпы не существует доводов рассудка. Я только пробежал заголовки. Кажется, там написано – двадцать три человека.
– Двадцать три… раненых?
– Нет, погибших. Патти, эти тосты совсем как печенье. Вы их слишком тонко режете и поджариваете на чересчур медленном огне.
– Прошу прощения, сэр. Я скажу кухарке.
Корделия уставилась в свою тарелку.
– Двадцать три человека, – повторил дядя Прайди, пережевывая пищу. – Это почти вдвое больше, чем погибло во время резни при Петерлоо. Но никто не станет особенно сокрушаться. Коронер будет твердить о запасном выходе; присяжные внесут поправки… Никто палец о палец не ударит. Вот увидите, какой-нибудь месяц – и мюзик-холл снова засияет огнями.
– Там было… много раненых?
– Не знаю. Я это пропустил. Кажется, молодой Кроссли получил легкую травму. Приятный молодой человек, хотя и несколько самоуверенный.
Молчание.
– Я схожу за газетами, – Корделия встала, держась за стол и почти ничего не видя. – Где они?
– На моей тумбочке. Попросите Патти, если уж вам не терпится.
Корделия не слушала. Она должна увидеть собственными глазами. Дрожа всем телом, она опустилась на кровать дяди Прайди и сквозь слезы прочла следующее:
"В числе раненых…" Стивена там не оказалось. Слава Богу! "Два года назад этот театр приобрел мистер Патрик Кроссли и подверг его значительным переделкам…"
Корделии не удавалось держать газету так, чтобы не плясали буквы, поэтому она расстелила ее рядом на кровати.
"Мистер Кроссли в своем сегодняшнем интервью…" Значит, он жив и здоров? Но… который Кроссли?
Вот! "Мистер Кроссли-младший ворвался в помещение театра вместе с пожарными. Он имел несчастье находиться на сцене в тот самый момент, когда часть ее провалилась. В настоящее время он содержится в "Королевском госпитале" с переломом ноги и множеством ссадин…"
Снизу послышался шум. Кто-то приехал Мистер Фергюсон.
В том, что она прочитала, было мало хорошего – если не считать того, что теперь она знала: Стивен вне опасности. Корделия уставилась на крупные заголовки. "Величайшая катастрофа из всех, какие когда-нибудь происходили в нашем городе"… Показания очевидцев… Редакторский комментарий… Списки погибших и раненых… Ее мутило, как будто смерть этих людей была на ее совести. По щекам бежали слезы, но то не были слезы раскаяния. Корделия плакала от огромного горя, усталости и сознания своей беспомощности. Она едва не потеряла сознание на виду у мышей и землероек, глазевших из клеток.
"Причина паники неизвестна, но предполагают, что ее виновником стал какой-то пьяный…"
"Нужно идти вниз. Ничего не случилось, мистер Фергюсон. Перед вами – преданная жена, почтительная невестка. Ваш сын опасно болен. Если вас пугает мой вид, так ведь я всю ночь ухаживала за ним. "Любовь изменила – отныне милей ей стал путевой обходчик…" Ах, эта песня не выходит у меня из головы. Должно быть, она и на смертном одре не оставит меня в покое."
Ложь и притворство. Но у нее нет выхода. Пока не объявится Дэн Мэссингтон – как собирался. Тогда все будет кончено. Она встретит опасность с открытым забралом – и, может быть, даже с облегчением. Честная, искренняя Корделия!… Если бы все шло по плану, сейчас она была бы на пути в Лондон.
Она взяла газету, чтобы сложить ее; взгляд упал на колонку имен погибших. Не веря своим глазам, Корделия прочитала: "Дэн Мэссингтон, Дауэр-Хауз, Олдерли-Эдж…"
Мистер Фергюсон приехал не в духе: его оторвали от важных дел. В каждом его жесте, каждом вдохе и выдохе сквозило раздражение. Но после встречи с Бруком и Робертом Берчем все изменилось. Ему стало стыдно и тревожно.
