Свет лампы блеснул на его золотом перстне, его пальцы проникли между темными завитками. Всего одно сильное прикосновение.
Тело Женевьевы изогнулось от необычайного сладостного ощущения.
Герцог проделал то же самое еще раз.
— Пожалуйста!
— Ты такая изумительная, такая влажная.
Его голос был хриплым, пьянящим, чуть удивленным. Женевьева забыла про стыд. Она хотела его, ее тело требовало этого. Герцог убрал руки, и она уже собиралась вскрикнуть от негодования, когда поняла, что он расстегивает брюки. Он спустил их на бедра, снова провел руками по ее узкой спине и безжалостно толкнул ее вперед. Растерявшись, Женевьева ухватилась за край столика. Его рука быстро скользнула у нее между ног, поглаживая, лаская, затем она ощутила прикосновение его плоти и тихо застонала от предвкушения.
Одним быстрым движением он вошел в нее.
Она увидела в зеркале отражение распутной женщины, вздрогнувшей, откинувшей назад голову и прикусившей нижнюю губу, потрясенной внезапным проникновением. Он чуть отступил назад и принялся ласкать ее.
Снова и снова герцог проникал в ее тело, шумно дышал от наслаждения, его пальцы скользили по низу ее живота в такт его движениям.
Герцог вел себя властно, и он больше думал о своем удовольствии, чем о ней. Эгоистичный, напористый, необузданный, мужественный, он брал то, чего желал, а Женевьева была беспомощна, и ей это нравилось. Он схватил ее бедра и с силой потянул на себя, продолжая глубоко входить в ее тело, так что она ощущала его везде, в каждой клеточке. Волосы упали ей на глаза, она ничего не видела за шелковистыми спутанными прядями, и они продолжат ли ритмично двигаться, пока наконец Женевьева не ощутила приближение блаженного мига: слишком скоро.
— Алекс…
Он шумно и тяжело дышал позади нее.
Ее накрыла волна чувственного наслаждения, все тело изогнулось под его мощью. Она сдавленно произнесла его имя, ее колени подогнулись, но он крепко поддерживал ее за талию, и теперь в зеркале она едва различала его. Наконец он издал сдавленный стон.
Он никогда не изливался в ее лоно.
Герцог не дал Женевьеве упасть. Сильные руки крепко обнимали ее за талию, иначе она бы просто рухнула на пол.
Он подхватил ее на руки, поднял, словно пушинку, и бережно положил на кровать.
Никогда прежде она не чувствовала себя такой защищенной. Ее переполняли чувства, и она прикрыла глаза рукой. Она была смущена.
Герцог растянулся рядом с ней и нежно, но твердо отвел руку от ее лица. Очевидно, он хотел видеть ее. И все же Женевьева не могла открыть глаза. Ей казалось, что безопаснее лежать с закрытыми глазами. Она по-прежнему продолжала летать в облаках, но тут почувствовала легкое и нежное прикосновение его губ к векам, щеке, лбу, шее, губам. Такое умиротворение. Он будто ласково исследовал ее лицо и бормотал какие-то нежные слова.
— У тебя ноги как лед, — прошептал он и тут же принялся растирать ступни, поднимаясь все выше, к икрам, потом бережно провел рукой по ее волосам, разглаживая их, отводя от лица. Принялся мягко массировать ей лоб.
Женевьева вздохнула и открыла глаза. И тут же встретилась с его взглядом.
Она была так обессилена, что просто смотрела в эти прекрасные глаза, замечая в них нескрываемую нежность, которая привела ее в замешательство.
Женевьева отвела назад его волосы, но они снова упали ему на лоб. Они были мокрыми от пота. Герцог по-прежнему был совершенно одет.
Он лег рядом с ней.
Они оба были в прекрасном расположении духа: уставшие, ослабевшие, чуть печальные, слишком пресыщенные удовольствием, чтобы видеть в окружающем их мире уродливые грани. Другие чувства могли подождать. Ничто их не смущало и не раздражало. Они медленно приходили в себя.
Наконец Женевьева нарушила молчание:
— Не такая уж это ужасная мысль.
Она была уверена: герцог поймет ее.
Она ожидала ироничной ухмылки, но вместо этого все его тело напряглось.
— Ты, случайно, не о моем предложении?
Никогда ей не услышать настоящего предложения руки и сердца. Женевьева беспечно пожала плечом.
— Скажи мне это опять, когда не будешь такой благодушной после ночи любви.
Пожалуй, он был прав. Как странно, что сейчас ее существование было более ярким, чем днем, но все же это состояние не совсем настоящее, и оно не будет длиться вечно. Невозможно жить лишь в поисках наслаждений, за которыми последует усталость. Ни разу в жизни Женевьева не делала ничего более бездумного, прекрасного и ужасающего. Наверное, она была обречена на это, учитывая историю членов ее семьи.
Кажется, только теперь она начала понимать всю силу желаний, которые таились в ее теле.
— Хорошо, Женевьева. Если до конца недели Гарри сделает предложение Миллисент, я женюсь на тебе. Я согласен стать твоим утешительным призом.
Что-то в его тоне было не так, но Женевьева была еще слишком оглушена, чтобы понять.
«Если Гарри сделает предложение Миллисент…»
В эту минуту в их мир вторглась суровая реальность, и тут Женевьева заметила, что огонь в камине почти потух, фитиль масляной лампы догорает, пот начал подсыхать на ее теле, и ей стало холодно, а о случившемся напоминает легкая боль между бедер.
Мысль о том, что Гарри может жениться на другой женщине, пронзила ее до самого сердца. Она тяжело вздохнула. Ведь все началось именно с Гарри.
Герцог помог ей забыть. Он стал ее коньяком, ее опиумом.
— Возможно, хотя бы один из нас должен вступить в брак по любви?
— Мне казалось, ты любишь только Гарри и будешь его любить, пока скалы не упадут в море. А теперь говоришь, что не против стать герцогиней, если из твоей любви к нему ничего не выйдет. И ты сможешь с этим жить?
В его голосе слышалось странное напряжение. Женевьева не могла понять его чувств, и от этого ей было тяжело.
— Если ты сможешь, — ответила она.
Молчание.
— Любая женщина почтет за честь стать твоей герцогиней, — мягко добавила она.
Герцог чуть улыбнулся загадочной, печальной улыбкой и покачал головой. Наверное, он подумал, как она добра, но подумал с пренебрежением.
— Принять помощь — это не слабость, — чуть более резко заметила она. — Разве слабость — позволить кому-то заботиться о тебе?
— Да, если это делается из жалости. Тогда это уже не доброта, а снисходительная опека.
— Я не могу видеть, когда ты несчастлив.
Откровенное признание, настолько искреннее и мучительное, что они оба замолчали.
— Не можешь видеть несчастливым только меня или всех; Женевьева? — насмешливо поинтересовался он.
Она не ответила, но ответ был ей известен. «Тебя, только тебя».
