Раздается стук в дверь, а затем кто-то входит в дом, не дожидаясь ответа. Какое облегчение. Это, должно быть, Джонни. Удивительно, как это я не услышала повозку. Наверное, он подумал, что будет безопаснее оставить ее на дороге, не доезжая.
Ставлю поднос обратно на стол и выхожу из кухни в коридор.
Там стоит Гюнтер. В руках у него буханка хлеба. Он что-то замечает во мне и тут же выглядит неуверенным.
— Я не стал ждать, пока ты подойдешь к двери, — тихо говорит он, изучая мое лицо. Волнуется, не сделал ли он чего-то, что могло меня расстроить. — Там на дороге какая-то женщина гуляла с собакой.
«Наверное, Клемми Ренуф», — думаю я. Когда-то давно, в другой жизни, я бы встревожилась.
— Я знаю, тебе не хотелось бы, чтобы она видела меня у твоей двери, — говорит он.
— Да. Спасибо.
— Вивьен, я знаю, тебе не нравится, когда я прихожу днем. Но я беспокоился за тебя…
Мне хочется, чтобы он перестал так извиняться.
— Тебе не нужно беспокоиться о нас. Но это очень любезно с твоей стороны, — говорю я.
Собственный голос кажется мне незнакомым, как будто чужим.
Гюнтер проходит в кухню и кладет хлеб на стол.
— Ты сказала, что вам не хватает продуктов, и я подумал, что это поможет.
В его голосе слышится сомнение. Я вижу, как его взгляд останавливается на подносе с едой.
— Это очень любезно, — повторяю я.
Фраза получается неправильной: официальной и сдержанной. Как будто мы едва знакомы. Как будто наша любовь мне только приснилась.
— Ты уверена, что все в порядке, Вивьен?
— Да, все хорошо.
У меня трясутся руки. Я прячу их в карманы фартука.
— Как твоя свекровь?
— Все так же. Спасибо, что спросил.
Гюнтер все еще озадаченно смотрит на поднос. Я знаю, что должна объясниться.
— Я как раз собиралась отнести ей завтрак наверх.
— Надеюсь, что скоро ей станет лучше. Я и правда считаю, что тебе надо попросить врача осмотреть ее.
— Да, я так и сделаю.
— Дорогая, — очень тихо говорит он. — Есть еще кое-что. Боюсь, что не смогу прийти сегодня ночью. У меня назначена поздняя встреча.
Я киваю. Надеюсь, что он не сможет прочесть по моему лицу охватившее меня облегчение.
— Большое спасибо за хлеб, — говорю я.
— Не за что.
Провожаю его до двери. Он быстро выходит, и я закрываю дверь.
Поворачиваюсь и чувствую, как мое тело сотрясает барабанная дробь надвигающейся беды. Я продолжаю стоять в коридоре, не в силах сдвинуться с места. Отчаянно стараюсь вспомнить, где именно стоял Гюнтер, когда вошел в дом. Мог ли он видеть, что у меня за спиной? Видел ли он гостиную? Видел ли, что там сидит и вяжет Эвелин, и выглядит при этом вполне здоровой?
Когда я вхожу, Кирилл вздрагивает. Он в замешательстве осматривается вокруг.
— Кирилл, это Вивьен, — мягко говорю я. — Ты теперь живешь у меня, помнишь? Ты больше не в лагере.
Я сажусь на сундук и жду, пока он окончательно проснется. В ярком утреннем свете вижу берлогу, которую соорудили Милли с Симоном из побитой молью занавески, накинув ее на бельевую сушилку. Старая сломанная кукла уложена спать в коробку. Похоже, это дело рук Милли. Думаю, иногда Милли приходит сюда поиграть. Мне придется поговорить с ней.
Кирилл неуверенно садится. Я подкладываю подушки ему под спину.
— Вы так добры, Вивьен.
Вокруг его глаз и рта залегли сиреневые следы болезни.
— Я принесла тебе завтрак.
Добавляю в кашу ложку патоки, наливаю молоко.
Кирилл наблюдает, как молоко перемешивается с кашей, смотрит на обилие сиропа.
— Он уже здесь, Вивьен?
— Нет. Еще нет. Но он придет, — говорю я. — Я ему верю. Я знаю его много лет.
— Мне показалось, что кто-то пришел. Когда я спал. Я думал, это пришел ваш друг.
— Это был другой человек. Но не беспокойся. Здесь ты в безопасности.
— Я не хочу подвергать вас опасности. Ведь вы так добры ко мне.
— Просто отдыхай и набирайся сил. Не волнуйся за нас.
* * *
Милли в саду прыгает через скакалку и с придыханием напевает:
Крошка Тим был совсем мал.
В ванне он никогда не бывал.
В воду его Люси опустила –
Умеет ли плавать знать захотела.
Лужайку перед домом пора стричь; длинная трава блестит от росы, как и цветущие сорняки, которые разрослись здесь: тысячелистник, одуванчики, белый клевер. Все вокруг искрится.
— Милли.
Я нарушила ее сосредоточенность. Она пугается и задевает скакалку.
— Мама, из-за тебя я споткнулась, — обвиняюще, на выдохе говорит она.
Ее личико разрумянилось, а темные волосы блестят на ярком солнце, как шкура тюленя.
— Извини, милая. Но мне надо сказать тебе кое-что важное.
Держа скакалку в руке, Милли ждет, все еще досадуя на то, что я нарушила ее ритм. На ней летние сандалии, ремешки которых потемнели от влаги. Вокруг нее видно узоры из следов в тех местах, где она своими прыжками примяла траву.
Я наклоняюсь к ней и очень тихо говорю:
— Милли, я хочу, чтобы сегодня ты не играла на чердаке.
Она озадачена.
— Я и не собиралась, мамочка.
— Хорошо. Но все равно пообещай мне.
— Обещаю.
За ее спиной, по стене дома вьются плетистые настурции, оранжевые, словно языки пламени, как будто там разгорелись маленькие костры.
— И это секрет, — говорю я. — Просто сделай, как я говорю. Не рассказывай ни Бланш, ни Эвелин — никому.
На ее губах играет легкая улыбка.
— Один из тех секретов, мамочка? Только наш с тобой?
— Да.
Но мне кажется, что я рассудила неправильно. Я знаю, она подозревает, что это имеет отношение к Кириллу. Возможно, следовало промолчать и надеяться на лучшее или быть честной и все рассказать. Не знаю, какой путь верный. Я больше не знаю, как уберечь ее.
Все утро прислушиваюсь, не раздастся ли стук копыт и звук повозки. Мой слух стал острым, он не упускает ничего, но Джонни не появляется. Утро тянется целую вечность. А сердце колотится, колотится. Не могу сидеть без дела. Занимаю себя тем, что готовлю ланч, но от запаха овощей, кипящих на плите, меня тошнит.
Около полудня слышу быстрые шаги, скрипящие по гравию. Наконец-то. Я уверена, что это Джонни, и бегу открывать дверь.
— Ох.
Это Пирс Фалья. Я уставилась на него: на его искривленное тело, на глаза, которые смотрят прямо вам в душу. Понимаю, что он очень торопился: его черные волосы прилипли ко лбу, а лицо блестит от пота.
— Пирс, что вы здесь делаете?
