— Осторожнее, ради Христа, — шептал я. Но я знал, что мы все равно опоздали.
Его лицо было в глубоких ожогах, а на щеках и груди чернели застывшие капли чугуна, он захрипел, словно в агонии, и губы его зашевелились.
— Йестин, — сказал он.
— Он еще дышит, — шепнул Шанко. — Надо быстрей везти его в Абергавенни или съездить туда за доктором.
— Не трогайте его, — сказал я и, схватив руку отца, крепко сжал ее.
— Посторонись, Мортимер, — раздался чей-то голос.
— Отец, — твердил я, и он открыл один глаз и улыбнулся, хотя не видел меня.
— Да послушай же, Мортимер, — испуганно сказал Шанко. — С тобой говорит мистер Харт, а за ним идет Крошей.
— Прочь с дороги, Мортимер! — снова сказал управляющий.
— Дайте ему умереть спокойно, — ответил я, ударив Харта кулаком по ногам.
— Это его сын? — раздался другой голос. — Убирайся отсюда, парень, или ты пожалеешь.
— Отец, — твердил я и плакал.
— Береги мать и Джетро, Йестин. Увези их назад, на ферму… — Каждое слово было ясным и четким, хотя железо уже забирало его душу.
Шепот позади меня, шарканье ног, кто-то дергает меня за куртку, кто-то тянет за рукав.
— В последний раз предупреждаю тебя, Мортимер, — сказал управляющий и схватил меня за плечо.
— Идите вы к черту! — ответил я и взялся за лом. — А не то я убью и вас и Бейли. Лучше не трогайте его!
— Элианор, — сказал отец.
— Тише, родной, — шепнул я и поцеловал его.
— О Господи…
Я вскочил, ничего не видя, и пошел, расталкивая толпу. Клубился пар, дымились стены, облитые водой из ведер. Я шел по живому коридору, ничего не замечая, пока не добрался до выхода, где стояли женщины. И вдруг я увидел мать, Мари и Морфид; женщины кругом плакали, но они молчали. Я поднял голову.
— Убило его, Йестин?
— Да, мама, — сказал я.
— Отстрадал он, сынок? — Ее пальцы мяли передник.
Я кивнул, не в силах сказать ни слова.
Между нами прошелестел ветер, принеся с собой дым. Мать опустила голову, стиснула руки и, заплакав, сказала:
— Хайвел, родной мой, любимый…
Я ушел от них. Мне было холодно, я весь дрожал.
На крыльце я столкнулся с Джетро. Волосы у него были всклокочены, глаза дикие. Но лицо его было лицом моего отца: сильным, мужественным, неизуродованным.
— Отец? — спросил он.
— Да.
Он трижды окликнул меня, пока я шел к горе.
Прокляты мы.
Прокляты, сказала Мари, нас прокляло Нанти.
Двое за шесть недель.
Двое за шесть недель, говорили мы: Эдвина, отец.
Но, горюя, того и гляди, с голоду помрешь, говорила Морфид. Мы должны жить ради живых, если Бейли нам позволит.
Я не уеду из Нанти, говорила мать.
— А живот у Мари все растет, — сказал Джетро, сидя рядом со мной: Харт послал нас работать на вагонетках.
— Да, — сказал я.
— Ждет своего дня? — спросил он, хмурясь.
— Да, — ответил я, дернув вожжи.
— Значит, это плохо? — спросил он, отводя глаза.
— Что плохо? — Я думал совсем о другом.
— Что у Мари стал такой большой живот. Один мальчишка говорил, что ее укусил червяк.
— Она ждет ребенка, ты же знаешь, — ответил я сердито.
Я посмотрел на него. Его лицо было красиво: правильные, благородные черты, исполненные взрослой силы. Одиноким ребенком рос Джетро, вдали от источника знаний — тихого шепота в темных каменоломнях. В тринадцать лет он был уже совсем мужчиной, но невинность его могла бы порадовать ангелов.
— Она носит под сердцем ребенка, Джетро, — сказал я. — О таких женщинах, как Мари, следует говорить с уважением.
Утро было холодным, изгороди поблескивали ранним инеем, и весь Ллавеннарт-Ситра был затянут туманом, над которым поднималась только колокольня. Мы как-то сблизились — Джетро и я — после смерти отца, и когда Харт снизил мне плату и прогнал меня опять на вагонетки, он заодно отправил туда и Джетро, чему я был рад.
Мы добрались до Ллангатока, и дробильщики загрузили вагонетку известняком. На обратном пути к Нанти лошадь изо всех сил налегала на постромки, и бока ее покрывались пеной, а мы сидели рядом на известняке, Джетро и я.
— Так я вот что насчет Мари, — сказал он, скашивая глаза на рельсы. — У нее будет мальчик, да?
Мне надоел этот глупый разговор, но тут я вспомнил отца, вспомнил, как терпелив был он со мной. Глупо, конечно, что Джетро ничего не знает, но ведь таких детей немало в наших горах. Их слишком уж часто водили в молельню, где командуют дьяконы — об этом молчи, про то не смей, ш-ш, тебе это знать незачем.
— Послушай, — сказал я, набирая воздуха, — Мари ждет ребенка. Когда мы поженились, я лег с ней в одну постель и ласкал ее, и теперь в ней растет дитя. Ну, как яблоко, только на это нужно девять месяцев, и, значит, оно родится в январе, а мальчик это или девочка, мы узнаем, только когда оно выберется наружу.
— Ишь ты! — сказал он.
— Когда женщина его родит, понимаешь?
— Да, — сказал он. — Отец мне про это рассказывал.
И вид у него стал такой грустный, что я легонько ткнул его кулаком в подбородок, чтобы он улыбнулся.
Лошадь спокойно шагала между рельсами, позвякивала сбруя, а затянутые холодным маревом вершины вокруг Одинокого Пастуха вдруг согрелись и засияли — сквозь прореху в тучах ударило солнце, ослепив нас, как жидкий чугун.
— Ну, я рад, — хмуро сказал Джетро, — что его отец все-таки ты.
Я покосился на него, но он говорил совершенно серьезно.
— Я и сам этому рад, — ответил я, стараясь сдержаться.
— Значит, неправда, что ее испортил Харт?
Я закрыл глаза.
— Кто тебе это сказал?
Джетро прищурился на солнце.
— Так я тебе и скажу! Но я ему дам. Я ему так дам, что он на шесть футов подпрыгнет, свинья.
— Кто? — спросил я, весь кипя.
— И все тебе знать надо! Это ведь не тебя касается, а Мари. Харт ее испортил, как бы не так! Хоть она у него работала и время совпадает. — Он вздохнул. — Правда, Харту палец в рот не клади. Он спит со всеми девушками, которые приходят к нему мыть полы, и ведет две книги — одну для простых младенцев, а другую для близнецов, точь-в-точь как старый грешник из Кифартфы.
— Не всему верь, что тебе говорят, — сказал я. — И не верь таким вещам о Мари, потому что она чиста и никакому Харту не позволит даже взять себя за руку.
— Ну да? — сказал Джетро и засвистел, глядя на небо.
Во мне нарастала ярость. Вот, значит, какие ходят слухи — ведь Джетро как попугай повторяет сплетни, которых не понимает. Склон стал круче. Перед тем как начать подъем, я остановил лошадь, чтобы дать ей отдохнуть: ее узда была вся в пене.
