— До чего приятно снова вас видеть! Мне кажется, мы не виделись много лет…
— Считайте, целый век, душа моя! Что с вами происходило все это время?
— Не знаю… Помню лишь боль во всем теле и сны…
Сначала это были ужасные кошмары, но постепенно сны становились приятнее… Мне казалось, я возвращаюсь на Бель-Иль и снова счастлива…
— Что ж, теперь вами займусь я, и все пойдет на лад! — воинственно заявила Жаннета, не скрывая волнения, владевшего ею все это время. Первым делом она взялась устранять следы пребывания лекаря, после чего поставила себе кровать в спальне госпожи.
Постепенно Сильви вернулась к нормальной жизни, обрела прежний облик. Однако изменился ее характер. Казалось, в ней распрямилась сжатая доселе пружина, лишив частицы вкуса к жизни, присущего ее характеру с самого детства. Во время все более продолжительных прогулок по сельской местности с Персевалем она уже не скрывала грусти и волнения, вызванных молчанием тех, кого она называла «наши моряки», но упорно воздерживалась от вопросов о Мари. Она не изгнала дочь из сердца — это было бы невозможно, потому что она слишком сильно ее любила, — однако старалась ее не вспоминать, даже не воскрешала перед мысленным взором ее образ, подобно тому, как жертва пыток старается не вспоминать орудие, на котором претерпевала нечеловеческие мучения.
Персеваль понимал ее настроение. Оно даже устраивало его, потому что он не посмел бы сказать матери, что ее дочь исчезла. К тому же, съездив как-то раз в Сен-Кантене вместе с Лами (тому надо было пополнить в аббатстве запас чеснока, а сам Персеваль давно должен был вернуть книгу своему другу, хирургу Мериссу), он получил не слишком обнадеживающие сведения. Любен, хозяин таверны «Золотой крест», куда Персеваль заглянул вместе с Ме-риссом выпить отменного пивка, вручил ему перчатки, забытые мадемуазель де Фонсом. Забросав Любена вопросами, Персеваль выяснил, что Мари побывала в таверне несколько недель тому назад, оставила там своего спутника, вечером вернулась, а наутро выехала в Париж. Своим поведением она удивила даже владельца таверны, привычного к выходкам постояльцев. Хорошо зная мадемуазель Мари, последний не мог взять в толк, как она оказалась в обществе мужчины, годящегося ей в отцы, но, учитывая высокое положение девушки, был вынужден строить догадки, не смея утолить свое любопытство напрямик. Впрочем, отношения этой пары были скорее просто дружескими, они оплатили две отдельные комнаты, а в обращении Мари со спутником была заметна непринужденность.
Персеваль поднажал, и хозяин таверны так подробно описал облик спутника Мари, что не осталось никаких сомнений, кто это был. То обстоятельство, что Мари путешествует в обществе Сен-Реми, не могло не вызывать беспокойства. Чем вызваны эти совместные разъезды, а главное, за кого принимает Мари этого изменника и убийцу? О сердечной привязанности речи идти не могло, когда девушка любит Бофора, то, даже не встречая взаимности, она
не станет обращать внимание на жалкого Сен-Реми… И все же, вернувшись в Фонсом, Персеваль стал лихорадочно придумывать предлог для поездки в Париж и проведения там тщательного расследования. На помощь ему пришла почта. После возвращения мэтра Рагнарда в Люксембургский дворец, означавшего, что угроза для жизни госпожи де Фонсом устранена, сливки парижского общества, не ставившие свою жизнь в зависимость от королевских капризов, поспешили ей написать. Первой это сделала Мадемуазель, за ней последовали госпожа де Монтеспан, госпожа де Навай, д'Артаньян, пусть и не слишком владевший изящным слогом, и, конечно, госпожа де Мотвиль.
После смерти Анны Австрийской ее безутешная придворная дама покинула двор, где ей больше не было места, и прибилась к монастырю Визитации в Шайо, где была настоятельницей ее сестра Мадлен Берто, сменившая мать Луизу-Анжелику, известную под именем Луизы де Лафайет. Благодаря этому и стало известно о прибытии в монастырь Мари, мало кого там знавшей.
«Она дала мне понять, что не намерена принимать сана, а просто желает поразмыслить и испросить совета у собственной совести и у Господа…»
Последняя фраза испугала Персеваля. «Испросить совета у Господа»? Крайне своевременное занятие для дурочки, проехавшейся по Франции в обществе закоренелого негодяя и едва не угробившей собственную мать! Однако он не стал делиться своими соображениями с Сильви, которой сообщение де Мотвиль принесло утешение.
— Слава богу, она в безопасности! — вздохнула она и сложила письмо, которое читала вслух. — Остается только молиться, чтобы она когда-нибудь вернулась к нам. Теперь я мечтаю об одном, получить весточку от Филиппа. До чего это жестоко — так долго безмолвствовать!
Небо, как видно, сменило гнев на милость, уже на следующий день подоспело письмецо от аббата Резини. Отправленное из Ла-Рошели, оно было полно энтузиазма и не содержало ни малейшего намека на драму в семейном замке. Корабли Бофора простояли в Тулоне совсем недолго и, загрузившись припасами, перешли в Атлантический океан, где им предстояло выполнить две задачи. Первая заключалась в сопровождении в Лиссабон невесты португальского короля, непокорной Мари-Жанны-Элизабет, племянницы Бофора; вторая (практически совпадавшая по времени с первой) — в противодействии английским посягательствам на Голландию, связанную с Францией договором о союзе. Карл II Английский, ненаглядный братец Мадам, разрушил голландские фактории в Гвинее, а на американском континенте завладел Новым Амстердамом . После долгих переговоров Людовик XIV решил поддержать союзника силой оружия. Под верховным руководством Бофора двое крупнейших французских мореходов, Абраам Дюкен и шевалье Поль, возглавили два флота — соответственно Западный и Восточный.
«Нам предстоит война, — писал аббат тоном, в котором так и слышались тяжкие вздохи. — Она будет тяжелой, ибо Англия имеет гораздо больше кораблей, чем мы, однако все безумцы вокруг меня радуются, начиная с нашего молодого героя, поручившего мне отослать тысячу нежных поцелуев госпоже герцогине и мадемуазель Мари. Он держится отлично, лучше, чем ваш покорный слуга, из которого зеленые волны Атлантики способны исторгнуть только посмертное благословение умершим, лежащим перед водным погребением на палубе, забрызганной кровью и продырявленной картечью… Возможно, меня оставят в Лиссабоне, возможно, отошлют ждать флот в Бресте, где ему предстоит простоять зиму…
— Аббат стареет, — заметил Персеваль. — Он заслуживает отдыха. К тому же Филиппу он больше не нужен…
— Да, не нужен, и уже давно, но их связывает такая дружба, что я никак не решусь его отозвать. И потом, кто, если не он, станет писать нам письма?
