Письмо это так и не было написано, но пути общения душ весьма многочисленны, и кое-какие из них неисповедимы, так что из всех этих слов, каковые Балтазар так и не сподобился продиктовать, иные все же ранили короля в самое сердце, подобно той роковой надписи, которая в предупреждение Валтасару[98] появилась на стене, начертанная огненными буквами, исчислено, взвешено, разделено, мы написали Валтасар, ибо речь идет не об известном нам Балтазаре по фамилии Матеус, но о соименнике его, царе Вавилонском, который осквернил сосуды из Иерусалимского храма и был за то наказан, погиб от руки Кира, родившегося на свет, дабы исполнить приговор Господа. Прегрешения дона Жуана V совсем иные, если он и осквернял священные сосуды, то лишь в лице супруг Господа, но им это по нраву, а Господа мало заботит, не в этом суть. Что отдалось погребальным звоном в ушах короля, так это та часть письма, где Балтазар, упомянув о своей матери, весьма сожалеет, что ей уже не доведется узреть величайший и наипрекраснейший из священных монументов, монастырь в Мафре. Король внезапно сознает, что жизнь его будет недолгой, что жизнь любого человека коротка, что множество людей умерли и умрут прежде, чем будет достроен монастырь, и что сам он может завтра же сомкнуть глаза на веки вечные. Он вспоминает, что отказался от мысли построить в Лиссабоне собор Святого Петра как раз потому, что Людовисе убедил его в этой самой недолговечности людских жизней и сказал, что со дня, когда благословили первый камень собора Святого Петра, до дня освящения самого собора были потрачены на возведение оного сто двадцать лет и несметные богатства. А Мафра поглотила уже одиннадцать лет, о богатствах и говорить нечего. Кто поручится, что я еще буду в живых, когда дело дойдет до освящения, если еще несколько лет назад никто не давал за жизнь мою ломаного гроша, ибо меланхолия грозила свести меня в преждевременную могилу, вон ведь какая штука, мать этого самого Балтазара Семь Солнц, бедная, видела начало работ, но так и не увидит окончания их, равным образом и с королем может случиться то же самое.
Дон Жуан V пребывает в одной из гостиных большой башни, окнами на Тежо. Он приказал удалиться камергерам, секретарям, монахам, певице из комической оперы, он не желает никого видеть. На лице у него написан страх смерти, предел позора для столь могущественного монарха. Но сей страх смерти состоит не в том, что он боится мига, когда тело его рухнет без сил, а душа отлетит, боится он, как бы собственные глаза его не потухли и не сомкнулись до того мгновения, когда, освященные, вознесутся в небо башни и купола Мафры, боится, как бы не утратили чувствительности и слуха собственные его уши до того момента, когда зазвучат торжествующе колокола и гимны, боится он, что не удастся ему пощупать собственными руками богатые облачения и праздничные покровы, что не учует он собственным носом аромат фимиама из серебряных кадильниц, боится он оказаться королем, который лишь приказал создать, но не узрит созданного. Вон корабль плывет по реке, как знать, доплывет ли до гавани. Вот туча ползет по небу, а мы, может статься, так и не увидим, как прольется она дождем. Под толщею вод речных рыбы косяком устремляются прямо в сеть. Суета сует, сказал Соломон,[99] и дон Жуан V повторяет, Все суета, суета хотеть, иметь суета.
Однако средство преодоления суетности вовсе не скромность и уж тем паче не смирение, а, напротив того, все та же суетность, в еще большей степени. Размышления сии и терзания кончились не тем, что король облачился в грубую рясу кающегося, отвергнув все мирские радости, но тем, что вызвал он к себе снова камергеров, секретарей, монахов, певица явится попозже, и обратился к ним с вопросом, правда ли, что обычно храмы, насколько ему известно, освящаются в воскресный день, и они отвечали, да, таков обычай, и тогда король повелел уточнить, когда день его рождения, двадцать второе октября, придется на воскресенье, и секретари ответствовали, тщательно проштудировав календари, что случится сие через два года, в тысяча семьсот тридцатом, В таком случае в сей день и будет освящена базилика в Мафре, такова моя воля, приказ и решение, и, услышав эти слова, камергеры ринулись целовать руки его величества, а вы уж сами мне скажите, кем лучше быть, повелителем вселенной или этих людей.
Остудили сей пыл, хоть и весьма почтительно, Жуан-Фредерико Людовисе и доктор Леандро ди Мело, спешно вызванные из Мафры, куда недавно отбыл первый и где постоянно пребывал второй, и оба они, храня в памяти самые свежие впечатления от того, что там видели, сказали, что состояние работ не дает оснований для столь благих предположений и сие относится в равной мере как к монастырю, ибо стены второго здания еще не достроены, так и к церкви, ибо строительство оной дело весьма непростое, каменные глыбы нельзя пригонять друг к другу наспех, его величеству сие ведомо лучше, чем кому бы то ни было, ибо лишь государь достигает столь гармонического единения и равновесия меж частями, из коих складывается нация. Дон Жуан V нахмурил брови, скучная лесть ничуть не принесла ему облегчения, он собрался было ответить сухо, но передумал, снова вызвал секретарей и спросил их, когда после тысяча семьсот тридцатого года его день рождения снова падет на воскресенье, поскольку два года, как видно, срок недостаточный. Секретари снова прилежно углубились в расчеты и не вполне уверенно ответствовали, что событие сие повторится десять лет спустя, сиречь в тысяча семьсот сороковом году.
Было там человек восемь-десять, король, Людовисе, Леандро, секретари и дежурные дворяне, и все торжественно покачали головами, словно выслушали только что самого Галлея,[100] объяснившего периодичность появления комет, люди способны и на такие открытия. Однако же в голову дону Жуану V пришла весьма мрачная мысль, она сразу же отразилась у него на лице, он сделал подсчеты, в уме и на пальцах, В тысяча семьсот сороковом мне исполнится пятьдесят один год, и он прибавил сумрачно, Если еще буду жив. В течение нескольких ужасных мгновений король снова поднялся на гору Елеонскую[101] и снова терзался там страхом смерти и ужасом при мысли о том, как будет он смертью ограблен, каковой ужас усугублялся завистью, когда он вообразил себе, что сын его уже стал королем и вместе с молодой королевой, она вот-вот пожалует из Испании, имеет счастие присутствовать при освящении Мафрской базилики, в то время как сам он, дон Жуан V, гниет в усыпальнице церкви Сан-Висенте-ди-Фора, рядом с инфантом доном Педро, умершим во младенчестве оттого, что его так немилосердно отняли от груди. Все присутствующие взирали на короля, Людовисе с интересом естествоиспытателя, Леандро ди Мело в негодовании на суровый закон времени, не щадящий даже августейших особ, секретари в сомнении, не было ли допущено ошибки в високосные годы, камергеры же прикидывали, удастся ли им самим дожить до этого дня. Все ждали. И тут дон Жуан V изрек, Освящение базилики в Мафре свершится двадцать второго дня октября месяца года тысяча семьсот тридцатого, и мне все равно, велик срок или мал, светит солнце или льет дождь, сыплет снег или дует ветер, пусть мир хоть поглотится потопом, хоть провалится в тартарары.
