— Вы на меня не кричите, я вам больше не слуга, счастливо оставаться! Завтра же скуплю все ваши векселя у процентщиков, добьюсь, чтобы Неменку продали с молотка, и сам же ее куплю….
Он насмешливо поклонился и вышел. Александр онемел от растерянности и негодования. Он в ужасе схватился за голову и завопил:
— Бежать! Караул! Бежать отсюда!
Взгляд его упал на лежавшие на столе золотые карманные часы. Он радостно схватил их.
— Продам в N. и уеду! Сколько бы ни дали, на дорогу мне хватит!
Живо заработали почтовые станции в городе и его окрестностях, забренчали провинциальные телеграфы, и по всем усадьбам и усадебкам, не минуя ни одну, разнеслась весть: «Снопинский уехал, бежал от долгов и оставил жену в плачевном положении». Кроме этой главной вести, распространяемой почтовыми и телеграфными станциями, появилось множество домыслов и вымыслов. Поговаривали, будто молодая Снопинская после смерти ребенка совсем зачахла, что она на грани нищеты, что после исчезновения мужа кредиторы буквально осаждают ее, что дворня, потеряв надежду на жалование, разбежалась, во всем доме одна-единственная прислуга, что экс-эконом Снопинского Павелек представил властям доказательства своих долговых притязаний и добивается секвестрования имущества, а покуда ведет себя в Неменке полным хозяином и доставляет много неприятностей пани Снопинской.
Эти слухи возбуждали не только жалость и сострадание к покинутой женщине, но и любопытство, тем более что Снопинская давно вела жизнь уединенную, а после смерти ребенка и вовсе нигде не показывалась. Несколько недель Винцуня была у всех на языке, некоторые почтовые станции из числа наиболее жалостливых даже собирались навестить пани Снопинскую и выразить ей свое сочувствие, как вдруг в одно из воскресений, незадолго до начала мессы, к костелу подъехала неменковская пароконная бричка. В толпе зашевелились, телеграфная связь заработала; взгляды, жесты, вздохи, шепот, сожалеющие кивки; Винцуня вышла из брички и медленно направилась к воротам кладбища. Но полно, та ли это женщина, что пять лет назад приезжала сюда, красивая, свежая, как распустившийся цветок, стройная, в розовом платьице и с чистыми наивными синими глазами, которые сияли золотыми искорками молодости, надежды, веры в будущее и в людей? Теперь, похудевшая, в темном шерстяном платье, в шляпке с черной вуалью, она медленно шла нетвердой походкой человека, усталого нравственно и физически. Глаза ее казались огромными, и их сухой лихорадочный блеск усугубляла тусклая бледность впалых щек, а скорбно опущенные уголки губ говорили о тайном и долгом страдании, и только светлые волосы, пышными завитками ложившиеся на шею, напоминали прежнюю златокудрую Винцуню.
Она подошла к калитке и взглянула туда, где обычно стоял Александр и где он когда-то подал ей выроненный молитвенник… Но вместо пленившего ее когда-то взгляда голубых глаз она теперь встретила взгляды целой толпы, глазевшей на нее с любопытством. Винцуня быстро опустила вуаль, яркий румянец запылал на ее щеках. Знакомые кланялись ей, она отвечала легким кивком и, ускорив шаг, скрылась в костеле.
Люди на кладбище долго молчали. Вид этой сломленной и рано увядшей молодости поразил их до глубины души. У женщин блестели слезы на глазах, мужчины хмурили брови, какой-то старый арендатор шумно сморкался в красный платок, стараясь скрыть волнение; даже телеграфные станции приумолкли и задумались, может быть, чужое горе напомнило им о том, что им самим пришлось пережить…
— Вот, милостивые государи, — произнес старый оригинал пан Томаш, — что жизнь с людьми вытворяет.
— Сказали бы лучше, подлость человеческая! — с негодованием возразил какой-то пожилой господин.
— Ох, я бы этого молокососа Снопинского, — вмешался третий, — по старинке разложил на ковре и…
Он сделал выразительный жест.
У дороги, под деревьями стояли, разговаривая, Топольский и доктор. Когда Винцуня проходила мимо них, оба замолчали.
— Как она плохо выглядит! — медленно проговорил Болеслав.
— Чахотка, — тихо отозвался доктор.
— Что?! — вскрикнул Болеслав, круто обернувшись.
— Чахотка, говорю, — повторил тот. — Это только начальная стадия, и пани Снопинскую еще можно бы вылечить, но при условии полного душевного спокойствия, что в ее теперешнем печальном положении, разумеется, невыполнимо.
— Послушайте. — Болеслав ухватил врача за руку. — А вы не ошибаетесь? Вы в этом вполне уверены?
Доктор сочувственно посмотрел на него.
— К сожалению! — ответил он. — Явные признаки легочного заболевания, в этих случаях мы, врачи, редко ошибаемся. У пани Снопинской вообще слабый организм: впечатлительная, чувствительная, она более, чем кто-либо другой, нуждалась в мирной жизни, без бурных потрясений, убивающих физически и морально. А вышло наоборот: на ее долю досталась вся горечь обманутых надежд, разочарования и одиночества, которые эта женщина из гордости и чувства собственного достоинства вынуждена была скрывать; все вместе способствовало зарождению болезни, которая разрушает ее. И все же смею думать, что, если б удалось ее уберечь от новых неприятностей и тревог, могло бы и обойтись…
На колокольне зазвонили, все тихонько двинулись в костел.
Здесь, на последней скамье, почти у притвора, сидела Винцуня. Перед ней лежал закрытый молитвенник, а глаза ее, лихорадочно блестевшие под вуалью, смотрели на боковой алтарь, где висел образ скорбящей Марии с младенцем на руках. Болеслав сразу узнал Винцуню по светлым косам и остановился неподалеку от нее, не в силах сдвинуться с места. Винцуня, точно под действием магнетического тока, повернула голову, взглянула на Болеслава, и они встретились глазами, но тут же отвернулись друг от друга с непередаваемой грустью.
Под сводами костела заиграл орган. Болеслав провел рукой по лбу и спросил у стоящего обок доктора:
— Почему играют реквием?
Тот вытаращил глаза.
— Выйдете отсюда немедленно, прошу вас, — прошептал он, с беспокойством взглянув на изменившееся лицо Топольского. — Вам сейчас вредно слушать орган. Это мои слова отзываются у вас в душе траурной музыкой.
Топольский, не говоря ни слова, вышел. У него было такое бледное и странное лицо, что люди оглядывались и пожимали плечами.
После мессы, разъезжаясь по домам, говорили уже не о Винцуне, а о Болеславе. Все удивлялись, почему он так плохо выглядел в костеле, спрашивали, не стряслась ли с ним какая беда; вспоминали, что вообще за последнее время он осунулся, хотя на людях старается вести себя так, чтобы никто ничего не заметил. Это было тем удивительнее, что дела у него шли как нельзя лучше, состояние росло, а вместе с ним рос и его авторитет у соседей. Года два тому назад графиня дала ему в управление значительную часть своих имений, и хоть работы у него сильно прибавилось, зато увеличились и доходы. Кроме того, он взял в аренду большое поместье и, благодаря своим знаниям и умению вести хозяйство, добился немалых успехов. При всем этом он всегда первый готов был советом и собственным трудом участвовать в любом деле, которое шло на пользу обществу. По его почину и его стараниям дороги вокруг N были приведены в такой идеальный вид, что ими восхищались все приезжие. Больница тоже содержалась образцово, библиотекой пользовались все местные жители; на землях графини возникли две фабрики, которые весьма способствовали благополучию уездного населения. Своими действиями и авторитетом, растущим богатством, честностью и сердечным отношением к людям Топольский завоевал всеобщую любовь и уважение. Все у него ладилось, во всем ему везло, и, однако, он не выглядел счастливым.
