— Ну, доктор! — воскликнул Джарред, садясь в одно из кресел в сафьяновой обивке, кресло столь роскошное и старинное, что могло бы оскорбиться от столь пренебрежительного к нему отношения. — Ну, доктор, — повторил Джарред, бросая шляпу, на стол так, как будто это был перчатки, — давайте поговорим по-простому. То, что вы называете благосклонностью, я называю взяткой за молчание. Вы хотите сказать, что, находясь под влиянием обстоятельств, — здесь он заговорил особенно жестко, его голос стал хриплым, — я сел на мель в смысле финансов и пришел сюда к вам просить милостыню, но, как мужчина мужчине, скажу, как мужчина мужчине, — повторил Джарред, словно выговаривание этой фразы доставляло ему удовольствие, — что вы желаете выставить меня, не дав и пятифунтовой банкноты за то, чтобы я попридержал язык.
— Я действительно хочу сказать, что вы больше не получите от меня и пенса, занимаясь шантажом, и я презираю себя за то, что оказался достаточно слаб для того, чтобы заключить с вами столь глупую сделку.
— Ну, все у вас получилось неплохо. Вы избавились от опасного соперника и получили в жены леди, столь вами обожаемую.
— Меня тревожит то, что вы без лишней необходимости упоминаете мою жену. Я говорил вам еще до женитьбы, что какие бы деньги я ни счел нужным вам дать, я сделаю это так, как сочту нужным и когда сочту нужным. Я не признаю никаких требований, и всякое преследование с вашей стороны будет встречено мной недоброжелательно. Возможно, и существуют люди, которые бы согласились сохранить мир в своем доме посредством попустительства таким бродягам, как вы, но я к их числу не отношусь. Может быть, вы и обладаете властью разрушить мое счастье, но вы должны быть уверены, что тем самым можете лишить себя своей же выгоды. Я не прочь поддерживать вас небольшими суммами денег время от времени, что, возможно, избавит вас от будущих претензий, а меня от расстройства. Я в состоянии сделать это, но при одном условии — вы будете держать дистанцию и не будете докучать мне своими письмами и визитами.
— Положим, я скажу, что не соглашаюсь с таким условием, что я сам буду выбирать время и буду считаться лишь со своими интересами при получении от вас денег. Что бы вы могли ответить на такое предложение?
— Очень простой ответ. Я бы обвинил вас в вымогательстве денег.
— И устроили бы шум?
— Стал бы оспаривать то, что вы могли сказать обо мне. Вы только представьте себе, глядя на мое и свое положение — неужели общество поверит той истории, которую вы могли бы рассказать обо мне?
— Я не думаю, что общество бы поверило этому, доктор Олливент. Я думаю о вашей жене: как эта история подействует на нее? Вот в чем вопрос. Она не может совсем уж забыть молодого человека, который так часто был с ней. Поймите, я не хочу быть жестоким, но бизнес есть бизнес. Мне очень нужно попасть в Хэмптон на завтрашние скачки, но у меня нет ни гроша для того, чтобы оплатить проезд или покрыть мои расходы в случае неудачи. Дайте мне десять фунтов, и вы не услышите обо мне в течение полугода.
— Вы очень любезны, но я сказал вам свои условия, когда вы последний раз обращались ко мне. Я пошлю вам почтой десять фунтов в сентябре и буду посылать ту же сумму каждые три месяца, но я не дам вам ни одного шиллинга в этом доме и уж ни в коем случае не подчинюсь вашим оскорбительным требованиям.
— Я пришел сюда не для того, чтобы быть наглым, я пришел сюда потому, что сильно нуждался в деньгах. Не усугубляйте моего падения, доктор Олливент. Несчастные люди всегда безрассудны, а безрассудный человек опасен. Я несчастен, а потому опасен. Это какой-то силло… силло, как там это слово.
— Вы знаете мой ответ.
— Пусть так, — ответил Джарред, поднимаясь со своего места, слегка покачиваясь. — И помните мой силлог… Да, я опасен. Спокойной ночи.
Он подошел к двери подобно призраку в «Гамлете», держа свою шляпу так, как будто это был жезл.
— Вы сказали мне свой ультиматум, а я вам свой силлогизм. Спокойной ночи, — пробормотал он, тихо прошел через холл и вышел через дверь на улицу, в то время как доктор наблюдал за ним. Как только дверь закрылась за гостем, Гуттберт Олливент позвонил в колокольчик.
— Позаботьтесь о том, чтобы никогда больше не впускать этого человека, — сказал он слуге.
— Да, сэр.
— Это человек, которому я помог, но который стал очень назойлив. Если он когда-либо будет добиваться встречи со мной, отошлите его.
— Определенно, сэр.
Доктор Олливент вернулся в свой кабинет, огромную комнату, уставленную от пола до потолка книгами и украшенную бюстами Галена, Гиппократа, Апола. Это помещение казалось средоточением науки и мысли, здесь царил безмятежный дух спокойствия до того момента, как сюда не ворвались страсти. Доктор вздохнул, садясь за стол, где книга, которую он читал, так и лежала под светом лампы.
— Спасибо, Господи, что ее не было дома! — сказал он себе. — Присутствие этого человека, кажется, отравляет всю атмосферу. Я рад, что отказал ему. Он относится к той породе негодяев, которые сами лишают себя разных возможностей, думаю, я предпочел бы самое худшее, чем идти на поводу у него. Такое положение весьма унизительно. Сейчас же я чувствую себя мужчиной, теперь, когда отказал ему.
Затем, после некоторого раздумья, он добавил;
— Пусть даже самое плохое, я уже и так счастлив. В этом есть даже что-то странное. Является ли воспоминание минувшей радости печалью. Наверное, нет. Оглядываясь назад, через завесу серого уныния, я вижу золотой сияющий берег счастья. Я согласен умереть, обладая своими воспоминаниями. Лишь бы на мгновение пережить счастливые моменты, а затем пусть пробьет и роковой час. Я уже достаточно пожил. И я могу сказать вместе с Отелло:
«Если погибнуть сейчас суждено,
Не будет это несчастьем»…
Он поднял склоненную голову и на лице его появилась усмешка.
— А если он придет к моей любви и расскажет ей свою историю на свой лживый манер, неужели она поверит ему, зная меня? Неужели я исчезну сразу из ее жизни, оставив лишь горькое разочарование? Неужели моя любовь окажется слишком слабой для того, чтобы устоять против клеветы незнакомца? Неужели ее девичье чувство к тому мертвому обернется против меня и станет вновь столь же сильным, как и в первый час их разлуки? Кто может понять женское сердце? Выживет ли под словами этого человека то чувство, которое я зажег в ее груди? Будет ли она верна мне, такому грешному, какой я есть, простит ли, как простили Марию Магдалину, за то, что я любил так сильно? Я могу вытерпеть этого человека как просителя, но не как преследователя.
