Вук поднялся с престола и направился с мешком в руке во двор. Путь его лежал в Звениярское, где он в своём старом доме устроил Рамут с дочками. Жена не любила город и попросила разместить их поближе к природе; вышвырнуть нынешних жильцов Вуку не составляло труда, и супруга с девочками поселилась там, где когда-то жили Ждана и удалой княжеский ловчий Добродан. Дочери были ещё малы, но проклятие чёрной кувшинки не оставляло ему выбора: или выжить и остаться победителем, или ждать, когда девчонки вырастут в сильных зубастых волчиц и убьют его. Оставались ещё дети от Жданы, но до них Вук намеревался добраться позднее. Всему своё время.
***
На просторной полянке Рамут прислонилась спиной к толстому стволу коренастой сосны с обширной, разлапистой кроной и села прямо на снег, покрытый льдистой корочкой. Девочки-погодки, Драгона и Минушь, прильнули к ней, и она укутала их полами опашня.
– Вы мои умнички, – шептала она, целуя дочек. – Даже не плачете! Так и держитесь впредь… Ну, давайте-ка отдохнём немножко, слишком долго мы бежали.
Рядом лежал мешок с головой и сердцем матери. Твёрдое, как уголь, оно поблёскивало и было тёплым на ощупь.
Когда дочки задремали, Рамут укутала их опашнем, а сама перекинулась в волчицу и принялась рыть лапами снег у подножья сосны. Быстро разбросав его, она добралась до мёрзлой, гулкой земли, о которую скрежетали когти. Удалось выскрести лишь неглубокую ямку. Опустив в неё голову матери, чёрная голубоглазая волчица некоторое время смотрела в мёртвое лицо, а потом засыпала землёй вперемешку со слежавшимся снегом…
…Муж среди ночи распахнул дверь дома пинком и вошёл, пошатываясь, как пьяный. Однако хмельным от него не пахло, зато он был с головы до ног забрызган кровью, а его глаза дышали ледяной злобой, седой, как зимняя мгла.
– Что случилось? – напряжённо холодея, спросила Рамут.
Вук бросил к её ногам холщовый мешок, покрытый тёмными пятнами; в нём стукнуло об пол что-то тяжёлое и твёрдое, а пятна, пропитавшие ткань, пахли кровью. Рамут быстро развязала мешок, а когда открыла, на неё оттуда глянуло известково-белое, чуть приметно улыбающееся лицо её матери. Сомкнутые ресницы не то поседели, не то схватились инеем, а правую щёку покрывал сетчатый рисунок тёмных жилок.
Жаркий звериный крик вырвался из груди Рамут, колени подкосило дрожащей, как холодец, слабостью. Осев на пол, она отползла от страшного мешка, а Вук надвигался на неё, весь окровавленный, как мясник.
– Твоя матушка наложила на меня проклятие чёрной кувшинки, – прошипел он сквозь оскаленные клыки. – А это значит, что моя родная кровь восстанет против меня. Но я не собираюсь сидеть сложа руки и ждать смерти, я опережу судьбу упреждающим ударом! Где Драгона с Минушью? Спят? Это хорошо. Я постараюсь, чтобы они не проснулись. Не волнуйся, боли они не успеют почувствовать.
На ходу вынув из ножен меч, он поднимался по старым, скрипучим ступенькам наверх – туда, где спали дочки. Запах смерти, исходивший от мешка, пробирался Рамут в горло тошнотворным буравчиком, а белоснежный, морозный покой лица матери стоял перед глазами, накрывая сердце едкой болью. Нужно было победить эту студенистую слабость, пока девочки не погибли от руки их обезумевшего отца…
С каждой ступенькой силы возвращались, а внутри вырастал стержень-клинок, непреклонный и беспощадный. Дверь в опочивальню была распахнута, и Рамут ухватилась за ручку. Вук стоял над кроватью с обнажённым мечом, а проснувшиеся от крика матери девочки испуганно жались друг к другу под одеялом и смотрели на отца непонимающе и жалобно. Своих беззащитных, родных малышек он собирался безжалостно зарубить: в его чужих, угрюмых глазах зияла безумная пустота и холод.
Жарким толчком Рамут пробудила в сердце силу: один луч – в голову, четыре луча – в руки и ноги, как учила тётка Бенеда. Кисти рук дёрнулись и раскрылись, принимая вид готовых к удару звериных лап: пальцы с длинными ногтями хищно растопырились, на запястьях заиграли сухожилия.
– Ха! – исторгла Рамут из себя пятиконечную силу.
Один мощный выдох – и обе бедренные кости Вука с громким треском сломались. С воплем боли он рухнул на пол, а Рамут отбросила ногой его меч в дальний конец комнаты. Со скрежещущим стоном Вук попытался подползти к своему оружию, но Рамут рыкнула волчицей-матерью, спасающей своих детёнышей:
– Дёрнешься – я тебе хребет сломаю!
Он всё ещё не понимал, поэтому пришлось раздробить ему также обе руки и челюсть. Близость убийства защекотала её бездонной пропастью ужаса, и Рамут остановилась, загнанно дыша. Мать убивала на войне каждый день, но у дочери даже при мысли об отнятии чужой жизни выворачивался желудок, а тело охватывала мертвящая слабость. Рамут с ненавистью и яростной силой хрястнула клинок о колено и отбросила обломки. Наскоро похватав кое-что из детской одёжки, молодая навья выдернула дочек из постели и побежала с ними вниз. Испуганные девочки спрашивали:
– Матушка, что с батюшкой?
– Ваш батюшка тронулся умом, – ответила Рамут. – Одевайтесь-ка поскорее и бежим отсюда в лес.
Плотная, ледяная стена скорби остановила её: мешок… Она не могла уйти без него.
***
Рамут выросла в деревенской глуши, в доме костоправки – тётки Бенеды. Изучая искусство ломать и ставить на место кости, Рамут лазала по горам и купалась в ледяных реках, впитывая силу земли сердцем и душой. Любовь ко всему живому мешала ей убивать даже ради пропитания, а потому она никогда не охотилась и даже мясо домашней птицы и скотины ела редко.
«Твоя матушка – воин, – объясняла тётка Бенеда. – Она всё время в походах, потому и не может быть с тобой».
Изредка мать всё же заглядывала на побывку в Верхнюю Геницу. Лет до десяти Рамут дичилась Северги – высокой, угрюмой, не знающей иной одежды, кроме доспехов и чёрного плаща; мать не навязывала ей своё общество и внешне казалась холодной и равнодушной. Историю своего рождения Рамут знала: тётка Бенеда рассказала ей, приставучей почемучке, как мать девять месяцев жила калекой, вынашивая её, а потом произвела на свет через разрез на животе. Так Рамут поняла смысл своего имени – «выстраданная». И тем более её озадачивало, почему Северга такая отстранённая, мрачная и неласковая. Суровая тётка Бенеда и то гладила Рамут по головке иногда, а своим мужьям и сыновьям отвешивала нежные шлепки и тумаки; она называла их засранцами, заразами и скотинами, но произносилось это так любовно, что ругательства превращались в ласкательные слова.
