— Вая, — ответила девочка почти сразу.
— И где сейчас Вая? В тюрь-ме. Скажи тете Юсе, «в тю-юй-ме».
Костя затормозил так резко, что нас дернуло вперед. Я и не заметила, что мы оказались возле Анчуткиного дома, и сначала было даже подумала, что мой муж просто не выдержал происходящего, этого извращенного, сюрреалистичного диалога между матерью и дочерью, который в нормальном мире просто никогда не должен был случиться, не выдержал — и решил высадить их посреди дороги.
— Выходите. — Костя почти рычал, и я поняла, что он все-таки на пределе. — Приехали.
Аня спихнула девочку с колен и взялась за ручку двери, чтобы ее открыть… и замерла, наливаясь ядовитой пьяной злобой, такой же уродливой, как и она сама.
У нее не хватило бы храбрости на выпад, будь она трезва. Но теперь в Анчутке бурлила водка — и водка заставила всю ее грязь вылиться наружу — как нечистоты выливаются из прорванной трубы.
— «Выходи-ите». «Прие-ехали», — зашипела она, как змея, брызгая слюною. — Противно тебе, Костя? Мерзко тебе? Коне-ечно, я-то для тебя второй сорт, пустое место, грязнуха вшивая… Сына моего они, видите ли, кормили. По гроб жизни я им теперь обязана из-за этого, нос воротят они от меня теперь!.. Да ни тебя, ни твою мать никто и не просил его кормить!.. Налили тарелку супа они раз в неделю, нашлись благодетели, смотри-ка…
— Пошла вон, — сказал Костя спокойно.
— «Пошла вон?»! Да пошел ты сам, Костя! — зарычала Анчутка и добавила следом порцию отборного мата. — Оба вы… пошли!
Она выскочила из машины, вытащила за собой Еву и, хлопнув дверью со всей дури, понеслась к дому — нечесаная, грязная, пьяная баба, пустившая под откос собственную жизнь и злая от этого на весь мир. Спустя две минуты раздался бешеный грохот входной двери, а еще через две секунды — лай Костиной собаки, чутко реагировавшей на каждый подозрительный шум по соседству — и только тогда Костя словно опомнился и тронулся с места.
До Лукьянчиковых было два шага, и до дома мы добрались через минуту. Я занесла покупки в кухню и пошла в спальню, чтобы переодеться — и внутри у меня все клокотало от злости и желания вернуться и выдрать Анчутке все ее грязные сальные космы.
— Юсь, — Костя заглянул в комнату, увидев, что я уже переоделась, зашел и закрыл за собой дверь. — Слушай, а ты купила… — он замялся, — эти свои таблетки? Не забыла?
Эти таблетки были контрацептивы, которые я снова должна была принимать как минимум полгода после внематочной беременности. И хоть у нас с Костей еще ничего не было — врач советовала половой покой на шесть недель после операции — я должна была начинать их пить заранее.
— Да, — сказала я Косте, видя, что он готов хоть сейчас, если надо, ехать обратно в Бузулук, — я купила, пока ты заправлялся. Не переживай.
Я отвернулась к зеркалу, чтобы собрать волосы — и ахнула, когда молниеносным движением Костя пересек комнату и сграбастал меня в объятья, и прижал меня лицом и грудью к холодной поверхности зеркала, так, чтобы я едва могла вдохнуть.
— А я вот буду. — Он наклонился ближе и забормотал, замурлыкал своим чуть хриплым голосом мне на ухо, покрывая поцелуями мою шею, распаляясь сам и распаляя и меня тоже, как делал за последнюю неделю несколько десятков раз: — Не могу я не переживать за тебя, ясно? Не хотеть, не скучать, не переживать — не могу…
Глава 20
Маленькая деревня — большая семья.
Она гордится твоими успехами, хоть и помнит каждую твою неудачу. Она с одинаковой легкостью раздает ласки и отвешивает оплеухи, она одновременно безжалостна и непогрешима, как самый строгий отец, и ласкова и тепла, как самая любящая мать.
Деревня знает о тебе все.
Ты можешь быть взрослой и серьезной городской фифой с кучей высших образований, мужем-миллиардером и «майбахом» в гараже собственного особняка, но стоит оказаться за столом с теми, кто знает тебя с пеленок, и все — ты уже Устя Туманова, которая в пятилетнем возрасте притащила в детский садик бродячего кота, и тот заразил всю группу лишаями, или Зулька Рахметова, которую в третьем классе вырвало на сцене прямо посреди выступления школьного хора, или Танька Коблик, с которой сдернули юбку в деревенском клубе на глазах у сотни людей.
Хуже этого стола может быть только тот, за которым собрались родители — и не просто собрались, а именно по твою душу, а значит, тебе сегодня уделят столько внимания, что помнить этот день ты будешь, наверное, всю оставшуюся жизнь.
Была суббота, последний день перед Костиным отъездом, и мы сидели в доме Лукьянчиковых и поедали вкусный ужин, которым наконец-то официально приветствовала мою семью его интернациональная семья.
Фарида, ставшая женой Костиного отца после смерти его матери Лизы, была татаркой, а о татарском гостеприимстве не знает только тот, кто никогда не переступал порог татарского дома. На столе стояло столько всего, что разбегались глаза: румяный белиш и казэ, кыстыбый с картошкой и квашеная капуста, овощное рагу и жареная рыба, соленые огурчики и сладкие баурсаки — накормить до отвала можно было человек десять, и почти все было пряное, духмяное, с пылу с жару.
Фарида, полная улыбчивая женщина, работала учителем родного языка, химии и биологии в нашей школе, и очень хорошо знала и меня, и моих родителей, и даже как-то бывала у нас в гостях — правда, после таких гостей мама частенько устраивала мне головомойку, так что я ее приходу обычно не радовалась.
А вот с Лукьянчиковыми мои родители до появления Фариды не знались. Да и знали о них мало, честно говоря: что дядя Матвей женился на тете Лизе против воли ее властного отца, и что тети Лизин отец якобы отказал ей из-за этого брака от дома и не простил ее до конца своей жизни, и что она с молодости болела сахарным диабетом и от него же и умерла.
И все.
Мои бешеный папа и не уступающая ему темпераментом, хоть и более отходчивая мама дрались и орали друг на друга, как оглашенные, в дни ссор, так что о том, что у Тумановых размолвка, обычно знала вся улица. Но Лукьянчиковы были другие. Они надежно скрывали за крепко запертыми дверями свои горести и радости, впуская в свою жизнь только самых близких и не оставляя чужим даже крохотной щелочки, в которую можно было бы подглядеть.
Костя не говорил со мной о своей семье, даже когда я стала вхожа в его часть дома. Я, впрочем, тогда и не лезла к нему в душу, и, в общем-то, это было нормально для двух людей, которых судьба свела лишь на короткий срок: не проявлять любопытство, не спрашивать, не откровенничать самому.
В тот первый короткий месяц благополучия после того, как мы поженились, эти разговоры с успехом заменялись сексом, а потом… потом мы не говорили, а били друг друга словами, рычали, кусали друг друга за слабые места — и снова занимались сексом, потому как это был такой легкий способ уйти от необходимости говорить вообще и о том, что происходило с нами — в частности.
И только сейчас, в эту короткую неделю после нашего примирения, когда мы все-таки начали по-настоящему разговаривать друг с другом и выражать чувства словами, не похожими на «чокнутая» и «идиот», я услышала от Кости, что ему нравится Фарида, и что характером он пошел в отца, и что главной в их семье до самой своей смерти была его мама.
— В моей семье тоже главная мама, — поделилась я тогда, и он фыркнул и сказал: «да неужели». — Хоть папа и умеет орать громче.
Да, мама у меня была главная… и самая словоохотливая, что она с успехом демонстрировала сейчас, рассказывая новообретенному свату ту самую историю о том, как мне было пять, и я притащила в детский сад кота, которого подобрала на улице. Через неделю в лишаях была я, вся моя детсадовская группа и кое-то из родителей.
Я краснела и молчала. Костя ухмылялся и тоже молчал.
— Добрая душа была Устя моя. — Мама похлопала меня по руке, завершая рассказ, и морщинки в уголках ее глаз разбежались лучиками от воспоминаний. — Кошек, собак — всех домой тащила, сто штук их у нас было. В тот раз отделалась легко она. Чуйка у нее уже тогда хорошая была, как поняла, что жареным пахнет, так учесала через поля.
