кухонного фартука в доме своих родителей. В груди настырно давит. Я зря решила, будто смогу выдержать эту субботу в компании кого-то, кроме Миши и себя самой.
Мне нужно было притвориться больной. Да, нужно было сказать, что я мертва, только это моя мать посчитала бы достойной причиной пропустить семейный обед, но мы давно здесь не были, и я просто… сдалась…
– Все нормально, – говорю ей. – Голова болит.
– Дай мне… – она забирает у меня столовую лопатку, оттесняя от плиты. – А то мы до вечера не поедим.
Отойдя к окну, кладу ладони на батарею, надеясь, что это поможет согреться, но даже получасовое стояние под горячим душем не помогло моим внутренностям разморозиться.
С тех пор как я ушла из его квартиры, мне холодно.
Это было вчера, и ни на одну чертову секунду этих суток я не смогла согреться. Опустошение – дерьмовый источник тепла, а именно так я себя и чувствую. Пустой. Потерявшей все ориентиры. Даже свою злость. С ней было в триллион раз понятнее, а теперь я не понимаю ничего.
Во дворе за окном Миша помогает своему деду колоть дрова. Напрягаясь изо всех сил, катит ему большое полено, то падая на колени в подтаявший снег, то вставая на ноги.
Мама принимается нарезать салат, до которого мои руки так и не дошли.
От запахов еды меня тошнит.
Мне хочется свободы. Выскочить на улицу и бежать куда-нибудь, тоннами глотая свежий воздух, иначе крутящиеся мысли и воспоминания сделают из меня кисельную жижу.
– Если болит голова, иди полежи, – говорит мама серьезно. – Толку от тебя все равно мало.
Развернувшись, выхожу из кухни и сворачиваю в коридор.
В доме тихо, здесь нет никого, кроме нас.
Комната, которая когда-то была моей, теперь принадлежит Мише. Здесь больше нет моих вещей, только его, но среди его вещей мне спокойно, как нигде.
Взяв со стула маленькую толстовку, прижимаюсь к ней лицом, чтобы заглушить всхлип, который рвется из горла. Я так давно не плакала из-за отца своего ребенка, что сейчас легко позволяю себе это. Может быть, эти слезы смоют опустошение, от которого так омерзительно тошно.
Еще два дня назад я знала, кто я такая, а теперь уже ни в чем не уверена, и стены родного дома только сгущают краски. Я здесь не была свободна. Никогда. Я стала свободна только тогда, когда Руслан меня отсюда забрал. Со всем почтением к моим родителям и ясным пониманием того, что они от этого не в восторге.
Ведь у него ничего не было. У нас ничего не было. Съемная квартира с древним ремонтом и такой же древней мебелью. Мы были счастливы в ней, как больше не были счастливы никогда.
Мы не справились. Не справились тогда, а сейчас все в миллион раз сложнее. Ничего не будет, как раньше. Это невозможно!
Ложусь на кровать, прижимая к себе Мишанину подушку.
Веки дико тяжелые, очевидно, результат того, что я всю ночь держала их открытыми не в состоянии просто взять и уснуть.
“В нашем районе тихо, как в могиле. Частный сектор, но при этом самый центр города. Я хожу в универ пешком, а такое позволить себе может мало кто в моей группе.
– Я типа должен тебя отпустить? – хрипловатый шепот рядом с моим ухом.
За спиной забор родного дома, к которому я прижата сильным мужским телом.
На моей коже так много мурашек, но они не от холода. Мне жарко. Под пальто шарит очень наглая рука. Сжимает бедро через платье, в которое я одета. Будто ее хозяин знает, что получит в нос, если попробует пробраться ПОД платье, даже, несмотря на то, что вчера мы были совершенно голые, и я лишилась девственности по щелчку!
Я совершенно не соображаю. Я, кажется, влюбилась.
– Если не хочешь, чтобы мой отец отстрелил тебе что-нибудь очень важное… – пугаю Руслана, надеясь, что никакие угрозы не станут для него помехой.
Он смотрит на меня сверху вниз. В темноте его глаза непроницаемые, но я знаю, что они голубые, как насыщенная бирюзовая акварель.
В моей руке букет белых хризантем. Очень красивый и большой. Мне казалось, что весь зрительный зал городского театра пялился на нас, потому что всем было понятно, что у нас свидание.
Он не целовал меня. Ни разу за этот вечер. Только держал за руку и чертил большим пальцем круги на моей ладони. Ничего такого, но я возбуждена так, что жмурюсь, когда, толкнув своими бедрами, заставляет почувствовать раскаленный бугор у себя в джинсах.
– Это? – спрашивает, выгнув густые, темные брови.
Я роняю букет, забрасывая руку ему на шею.
Он целует раньше, чем успеваю дать понять, как мне этого хочется. Мы целуемся так жадно, что даже выстрел из ружья не смог бы меня остановить.
Я влюбилась, но ни за что ему не признаюсь…
Я не хочу, чтобы он меня отпускал. У меня в запасе еще как минимум полчаса.
Запахи осени смешаны с запахами его дыхания. Его одежды.
Моя нога обматывается вокруг его бедра, пальцы зарываются в волосы.
Руслан прижимается носом к моей щеке и бормочет:
– Оля Любимова, будешь моей девушкой?
– Может быть… – плавлюсь в его руках, счастливая, как безмозглая дура…”
В доме по-прежнему тихо, но за окном уже темно.
Мое тело тяжелое и ватное, как после сна, который высосал энергию вместо того, чтобы ее дать.
Я проспала два часа, а по ощущениям – вечность.
Размяв затекшую шею, выхожу из комнаты и направляюсь в ванную, где умываюсь раз сто.
Голос сына приводит меня в столовую. В компании моих родителей он ест и балаболит без умолку.
У меня нет аппетита. Я частично дезориентирована. Присев на диван, бездумно переключаю каналы на телевизоре и вздрагиваю до самых печенок, когда дом сотрясает звонок в уличную калитку, от которого по моим нервам проходит электрическая волна.
Я знаю, кто это.
Просто знаю, и все!
Наши дни
Оля
Оседаю на диван и прикрываю глаза.
Игнорирую этот переполох, который нарастает спустя пять минут. Пять минут на то, чтобы отец отправился встречать гостя. Чтобы они вместе прошли через двор и вошли в дом. Чтобы Мишаня огласил на всю округу:
– Папа!
Где-то в коридоре возня и мужские голоса, смешанные с голосом моего сына. Моей матери.
Я не знаю, как он нас
