мыслей.
— Катька, моя Катька! Да садись скорее, пока нас менты не загребли. Отъедем, расскажу всё по порядку. Поехали уже, голова садовая. Идёт, по сторонам не глядит. Я грешным делом подумал, что ты счёты с жизнью свести собралась.
— Ага, так я тебе и поверила. Сейчас сяду, а ты… езжай уже, нечего лапшу на уши вешать. Наша с тобой любовь быльём поросла, даже воспоминаний не осталось.
А у самой ноги тряслись, в животе всё перевернулось и голова кругом пошла.
Не знать дружка, не узнать. Мужик!
Катька, как была пигалицей, так и осталась. Ей до сих пор никто не верил, когда говорила, что совершеннолетняя. А он — косая сажень в плечах, улыбка шире плечь. Смотреть на него пришлось снизу вверх. Да и поймать его взгляд было отчего-то страшно.
— Да люблю я тебя, дурочка. Помню и люблю.
— Чего тогда дурой кличешь! Кажется, ничего я тебе не должна. Поезжай с миром. Разошлись наши пути-дороженьки. Раньше нужно было искать, когда я одна на всём свете осталась, когда поддержать некому было.
— Не мог я раньше, Катюха, не мог. Христом Богом прошу — садись. Не вынуждай сильничать. Я ведь не отступлюсь.
— А ты попробуй. Не таких лихачей обламывала. Ринат покруче тебя будет, так и он не одолел.
— Ну, чего ты, право слово. Сказал же, люблю. Ты у меня первая, ты и последняя.
— А бороду какого лешего наклеил, от закона бегаешь, ментов чего боишься!
— Никого я не боюсь. Тебя потерять лишний раз не хочу, а борода — потом расскажу.
— Ладно, поверю. Поехали. Но знай — силой меня не взять. Меня веерка таким штучкам выучила — любого злодея могу на колени поставить.
— А как ты разбойника от хорошего человека отличаешь. Вот я, например, опасный, или нет?
— Странный ты! Не по себе мне рядом с тобой садиться. Только любопытная я.
Машину отогнали до ближайшего скверика. Остановились.
У Катьки сердце из груди выскакивает, поверить не может, что Витька и есть Витька. Да не нужен ей никакой Ретт Батлер, будь он трижды миллионер. Только о Витьке девушка и мечтала долгие годы. Только о нём одном.
— Ну, рассказывай, коли грозился, отчего тогда бросил, а теперь вдруг вспомнил, — грубовато, больше, чтобы себя успокоить, провоцировала она старого дружка.
— Соври чего-нибудь правдоподобное, чтобы разжалобить.
— Как на духу, Катенька. Всё расскажу. Только скажи сначала — ты меня хоть немножечко любишь!
— Сначала байки хочу послушать, тогда поговорим.
— Ну, скажи, не томи! Я ведь почему до сих пор жив — о тебе помнил, каждую ночь с тобой разговаривал.
— С чего бы мне в тебя влюбляться! Витьку Копылова любила, а тебя… тебя не знаю. Может ты не тот, за кого себя выдаёшь. На Витьку ты совсем не похож.
— Побреюсь — узнаешь. Я себе зарок дал — не бриться, пока тебя не найду.
— Брешешь. Вот провалиться мне на этом месте — брешешь. Ко мне ещё и не так клеились. Дальше ври.
— Зуб даю. Я ведь никуда в тот раз не поступил, а родителям сказать боялся. Получил повестку в армию и сбежал. Около года на севере бичевал, чтобы не призвали. Тебе не писал, потому, что боялся, что военкомат по писульке сыщет. Потом устал скрываться, сам пришёл на призывной пункт. Из учебки меня отправили в Эфиопию в составе ограниченного контингента группы войск, как бы на помощь братскому народу.
— Сказки рассказываешь. И чего ты там делал, в той Эфиопии?
— Как что — воевал. Не представляешь — сколько там нашего брата полегло, сгинуло.
Витька скинул рубашку. На плече и груди были круглые шрамы, — пулемётная очередь. Еле выходили.
У Катьки на глаза навернулись слёзы. Она прижалась губами к ранам и заплакала.
— А потом… потом, — захлёбываясь слезами, спросила она.
— Потом реанимация, реабилитация, куча операций, больничная койка. Письма из-за границы писать не разрешали. Нас ведь там как бы и не было. У меня в военном билете место службы — Рязань.
— А теперь… теперь ты куда?
— К тебе, Катюха, к тебе, родная. Вот, глянь, — Витька достал из внутреннего кармана колечко, — примерь, должно подойти. Какая же ты красивая стала. Работаешь, учишься?
— На рынке тружусь… грузчиком.
— Кем-кем! То-то я смотрю, от тебя перегаром пахнет. Мамочки родные, это же я во всём виноват! Всё, теперь твоё дело отдыхать.
— Разве я что-то пообещала! Ну, слеза выкатилась, что с того. Я же как-никак девочка.
— Ты же кольцо примерила, грудь целовала… плакала… и вообще. Не морочь голову, Катька, давай лучше поцелуемся. У меня от твоего родного запаха крышу сносит.
— Вот ещё, пока бороду не сбреешь, пока не пойму, что это ты, даже думать не смей. Жить-то где собираешься?
— Само знамо — у жены. Мы же с тобой сколько лет как повенчаны.
— Что-то не припомню такого мужа… и под венец не ходила.
— Так я напомню. Ты же мне самая родная. Ладно, не трепыхайся, я не в претензии. Дурак был, с этим не поспоришь. Это же надо было придумать — от любви на край света свалить. Поехали обновки тебе покупать. У меня денег полно, на всё хватит. Где теперь у вас шмотками торгуют?
— Какие покупки, сказала же — пока не побреешься, пока не признаю — ко мне не подходи.
А сама припала к бородачу, зарылась у него подмышкой, и ревёт.
Кажется, в этот миг она была по-настоящему счастлива.
Мечтать расхотелось сразу.
— Витька, мой Витька. А это точно ты, не обманываешь?
— Вот же я, трогай. Можешь документы проверить.
Беременность. Ненужная. Некстати.
— Ведь я одна, и при такой зарплате!
— Ах, девочка!
Но как бы ты любила,
Когда бы мама и тебя убила?
Андрей Олегович
Девочку звали Зарина.
Милая малышка, она всегда, сколько помнит, чувствовала себя одинокой.
Папа девочки был дальнобойщиком, мама трудилась в больнице на две ставки и постоянно подрабатывала, когда предлагали уход за больными на дому или выполнять платные процедуры.
Мест в детском саду не было, бабушки и дедушки жили далеко.
У Зарины был белый плюшевый мишка и коричневый чемоданчик, в который она прятала свои сокровища: альбом с карандашами, кукольный театр, который сама сделала из картона и бумаги, сама раскрасила кукол и одежду для них, склеила складывающуюся мебель, солнце, траву, деревья.
Друзей и подруг у девочки не было: она всегда оставалась одна.
Когда родители были дома, они тоже были заняты.
Если они не занимались домашними делами, то закрывались в своей комнате: громко
