Аяна сморщилась, вспоминая, и уткнулась в плечо Конды.
– Тот человек услышал, откуда я приехала, и подослал кого-то копаться в моих вещах, а потом пришёл в дом радости и позвал меня в комнату. Он молчал и разглядывал меня, будто я вещь! Мне было так погано после этого... Я решила сбежать. Ушла ночью. Спрятала вещи и Ташту. Но меня стукнули по шее... и я очнулась в комнате, без Кимата, не понимая, где я. Я провела там пять месяцев, Конда! Единственное, что я просила у него – чтобы он выпустил меня или убил... И кемандже. Она не дала мне сойти с ума, но почти свела с ума тех, кто жил рядом. Три часа утром, три часа вечером... Один раз я думала, что умру, но Кимат...
Она рыдала, размазывая слёзы по лицу, вытираясь об его рубашку, и Конда стоял, обняв её, вцепившись в её затылок, зажмурившись.
– Он присылал ко мне девушку из дома радости, которая носила его дитя. Она думала, что мы... Что у нас с ним связь, и приходила, и смотрела на меня, как Шош смотрел на тебя в долине. Пыталась испепелить взглядом за то, что я занимаю её место. Она смотрела на доло, который он принёс мне, чтобы отвлечь меня от кемандже, потому что леденящие душу вопли мешали ему наслаждаться чтением у пруда в тени клятых ив, и думала, что я желаю её мужчину, что он мне нужен, понимаешь? А потом она помогла мне выбраться оттуда и вынести маленького Кимата в коробе от этого доло, и я наконец освободилась!
Конда сел прямо на камни, увлекая её за собой, и Аяна села на его ноги, вытирая слёзы рукавом.
– Как его имя? – спросил он, и голос ей совсем не понравился. Настолько не понравился, что она замерла.
– Имя, – повторил он. – Его имя.
– Он был одним из сыновей орта Давута. Конда, я хочу забыть, как и ты.
Она повернулась и взяла его лицо в ладони.
– Не смотри на меня, – сказала она, разглаживая резкую складку между его бровей. – Закрой глаза. Я вся красная и распухшая от рыданий.
– Тебя держали взаперти пять месяцев, а ты щадишь этого человека? – спросил Конда. – Айи, ты поразительно милосердна.
– Он показал мне цветы чиарэ и сказал, что срезал их и приносил в свои комнаты. Это не исправить...
– Чиарэ нельзя срезать. Есть поверье, что срезанный цветок чиарэ, умирая, превращается в чёрного злого духа, который мстит поднявшему на него нож, пока не доведёт до смерти. Каким образом он, будучи сыном орта, не знал этого?
– Не знаю. Думаю, моя кемандже отомстила ему за все срезанные цветы, не знаю только, за что страдали мои соседки. И он сказал, что наставник бил его палками по пяткам за это. Он был так полон собственного достоинства, так самоуверен... Он рассказал мне про то, как его ранили в стычке с кутарцами, и явно ждал, что я ужаснусь или даже попрошу показать этот шрам, – косо махнула она рукой от плеча. – А мне хотелось посмотреть в глаза его отцу и спросить, не стыдно ли ему за такого сына? Конда, как люди становятся такими?
– Это сложный вопрос, сокровище моё, – сказал Конда, приглаживая её волосы, отчего они только больше растрепались. – Влияет и то, кто родители, и то, как воспитывают ребёнка. К слову о наставниках и воспитании. Я хотел бы обсудить с тобой катиса Кимата.
Аяна вздрогнула.
– Катиса?
– Да. Ему будет два года, с этого возраста обычно нанимают катиса.
– Я думала... – сказала Аяна, чувствуя, как беспокойство охватывает её.
– Стамэ, любовь моя, – сказал Конда, гладя её по щеке. – Ты за кого меня держишь? Я не собираюсь отбирать Кимата или разлучать вас, и так же я не сомневаюсь, что ты сама можешь обучить его чему-либо сама или с помощью книг. Он будет приходить пару раз в неделю, чтобы Кимат постепенно привыкал. Ты верно сказала, я не Пулат.
Аяна сидела напряжённо, еле удерживаясь, чтобы не начать грызть ноготь, и смотрела, как Кимат кидает палочку и бегает за ней. Конда внимательно вгляделся в её лицо и улыбнулся.
– О. Я вижу. Ты думала, я вне этого миропорядка, что я, как те бедовые люди в проливе у Рети, устраиваю набеги для освобождения рабов с каторги? В одиночку я за оставшееся мне время не изменю таким образом существующее устройство мира. А если разрезать разом все нити, на которых держится мир, всё рухнет, и восстановление может отнять слишком много сил. Ты вышиваешь цветными нитями седы поверх существующих неприметных нитей, выходя за их пределы, перепрыгивая сразу в то место, которое наметила, по воздуху, как герои древних сказаний, и это восхитительно, так же, как восхитительны украшающие потом холст твои вымышленные создания. Я не собираюсь перерезать нити этого мира, потому что многие из них уж слишком удобно натянуты, а некоторые лежат под чудесной вышивкой, и она испортится. Катис будет полезен, чтобы сопроводить тебя с Киматом, например, в эйнот. Рассматривай его как допонительную няню и по совместительству охранника, который предан нашему сыну.
– Я не думала об этом, Конда. Я не думала о катисе.
– Я тщательно выберу человека. И без твоего согласия я не найму его. Возможно, это случится даже не в этом году и не в следующем. Просто хотел предупредить тебя. Если честно, я думал, что ты обрадуешься. Катис – это старший товарищ, это человек, с которым можно делиться тем, о чём неловко говорить с родителями, потому что он младше отца, но уже повидал жизнь, при этом – не старший брат, занятый устройством своей... Это твой личный арем Дар, у которого всегда есть время ответить на твои вопросы, съездить с тобой в хранилище, поплавать в бухте, организовать другие твои занятия. У вас мальчишки, желая общаться, сбиваются в организованные банды начиная лет с семи, но у кирио это не принято.
– Я тут отношусь к севас, – сказала Аяна, грустно улыбаясь. – Севас вполне себе сбиваются в банды. Конда, я могу продолжать занятия с мальчишками? Мне нужен хотя бы один день в неделю. Я впряглась в эту лямку и не могу бросить её теперь. И не хочу.
– Если тебе не терпится, и ты не можешь подождать до конца сентября, то вполне. Я же сказал, что кира Атар под присмотром. У неё есть горничная, которая, скорее всего, станет ками после того, как ты закончишь работу. Я хотел посоветовать тебе сразу сказать ей, что ты не претендуешь на место ками.
– Юталле?
– Да. Юталле. Место ками – хорошее, и бывали случаи, что девушки выживали друг друга за него. Такое случается... У всех своя корысть. Айи, встань пожалуйста, а то у меня отвалятся ноги. Ох. Старость – не радость... Не бей!
– Не смей называть моего мужа стариком, – нахмурилась Аяна. – Конда, я хотела спросить тебя. Почему ты мне так много позволяешь и разрешаешь? Ты ведёшь себя не как кир, а так, будто мы в долине. Я и правда командую тобой и дерзко разговариваю, и сторож в парке прямо напомнил мне об этом.
Конда задумчиво потёр переносицу, потом глянул на Аяну.
– Мне объясняли, как должна вести себя... приличная женщина. Я видел, наверное, сотни таких приличных женщин, и ни одна не вызывала у меня даже отдалённого желания говорить с ней о том, что у меня действительно на уме. Мне противно говорить что-то и видеть, что со мной соглашаются, несмотря на скуку и непонимание, лишь из-за того, что спорить с киром не принято. Но ты изумила меня, несмотря на юный возраст. Ты не просто спорила ради того, чтобы дерзить, злить меня или из-за того, что образование испортило твой характер. Напротив. У тебя есть собственное мнение, и ты будто пытаешься отыскать какую-то свою истину, скрытую между множеств истин мира. У меня от этого тоже возникает желание узнать, разведать, посмотреть... Посмотреть, что там, за поворотом нити. Если бить кого-то по рукам, связывая условностями, далеко, знаешь, он в этом поиске не уйдёт. Хотя, не скрою, иногда запреты делают игру интереснее. Например, запрет использовать руки, – подмигнул он. – Иногда такие нарочные запреты заводят в очень, очень интересные места, заставляют искать лазейки... Как тебе понравилась та прогулка в парке? Тебе нельзя было касаться меня, и от этого случайные прикосновения разжигали пламя ещё ярче, не правда ли?
