– Кто он тебе?
– Дядя. Муж сестры Пулата.
Аяна смотрела на него, подсвеченного сзади дневным светом, непрямыми лучами солнца, на фоне стен комнаты, которая когда-то была его домом, но теперь напоминала лишь о том, как к нему приводили девушку, которую он не выбирал, и у неё в груди тяжело билось что-то большое и щемящее, и оно мешало ей дышать. Она шагнула к нему, обняла так крепко, как только могла, и с сожалением отступила, хватаясь за ручку двери.
– Как я могу тебя бояться? Я боюсь только обидеть тебя.
– Никогда. Ты моё сокровище, – сказал он, мягко обхватывая пальцами её кисть, скользнув кончиками пальцев внутрь, в ладонь.
15. Ещё ближе
Аяна хранила это его прикосновение, пока спускалась по лестнице на нижний этаж, проходя мимо подозрительно косящегося на неё Арчелла, и пока шла по дорожкам к конюшне, а потом слушала вздохи катьонте в синем, который вернул ей сумку и пояс, и его причитания по поводу того, что каторжники в Рети выглядят лучше некоторых катьонте в Ордалле.
Ташта радостно бежал к конюшне дома Эрке. Аяна чувствовала покалывание в том месте, которого Конда коснулся. Это было совсем по-другому. Совсем не похоже на то, что она чувствовала раньше, когда он касался её.
– Что у тебя с рукой? – спросила Саорин, когда Аяна после прогулки с Гелиэр в саду сидела внизу за миской густой похлёбки с большим ломтём тёмного хлеба. – Ты бережёшь левую руку.
– Ничего. Саорин, как там Илойте?
– Плохо.
– Да сколько же он выпил?
– Они вроде как оплакивали тебя по-настоящему и в конце перешли на рум. Ладно, завтра оклемается. Что уж. Я смотрю, сегодня без приключений?
– О, кого я вижу, – ухмыльнулась Бетилла, заходя к ним. – Саорин, скажи Видане или Уителлу по поводу ледника. Надо его посмотреть. Я вчера клала туда птицу, а сегодня она уже... подозрительная.
– Отложи для котика, хорошо? – попросила Аяна. – Я заберу вечером.
– Ладно. Саорин, как тебе новенькая?
– Луси? Хорошая девушка. Лерту приглянулась, ты заметила?
Аяна сидела, макая хлеб в похлёбку и с удовольствием жуя, потом налила себе добавки и наслаждалась прохладой кухни и болтовнёй женщин, а из окон, слегка приоткрытых, плыли запахи мирабилий, которые чрезмерно усердно поливал Лерт, потому что Луси взялась выбивать коврик во дворе, и Томилл, стоя в теньке у купальни, подшучивал над ними, и они все хохотали, заставляя Бетиллу вздрагивать над стряпнёй и хихикать над собственным испугом.
Она попрощалась с радостной, румяной Гелиэр, и ехала домой мимо порта, по извилистым улочкам и проулкам, за задними двориками и перед парадными фасадами, под широким тёмно-синим небом, по земле, разбитой на континенты, страны, эйноты и дворы, но неделимой, единой, исчерченной паутинами дорог, украшенной зеркалами озёр, выпуклой вышивкой горных хребтов и бархатными пятнами лесов, запорошенной снегом, плавающей в весёлой синей похлёбке океанов с китами, морскими котами и тысячами живых существ, которых никто и никогда не видел, включая, наверно, и того однорогого коня с фургона Кадиара, у которого вместо задних ног был рыбий хвост.
Улочки вели её, сходясь и расходясь, как пути людей по земле, как линии набросков Ансе, которые он делал в сумерках, чтобы с утра, при свете, выделить верные, как дорожки от лапок насекомых, ползущих по запотевшим стёклам помещения зимнего очага, проснувшихся глубокой осенью от того, что комната нагрелась.
Она оставила Ташту в конюшне Перулла, кинув мальчику медяк.
– Спасибо, кир Анвер, – сказал он. – Ты щедрый. Ты лучше осторожнее по ночам, а то, болтают, на улице видели кийина.
– Кого?
– Страшного коня, который выходит из моря и одним укусом отправляет в бездну лейпона. Кийин, ты не знаешь? Он покрыт чешуёй и живёт две тысячи лет.
– Нет, я не знал.
– Говорят, он кусает только тех, кто нарушает заветы добра и совести. Я как услышал, пошёл и два раза руки помыл. Надеюсь, теперь я его не встречу. Спасибо за медяк!
– Тебе спасибо, Сэмилл. Вы с братом молодцы, – сказала Аяна, вороша его вихры и с лёгким замиранием сердца вспоминая Ансе.
Она пересекла улицу, разглядывая фасады домов, подсвеченные закатом, на фоне неба, поражаясь разнообразию окон и слуховых окошек, балкончиков, карнизов, витрин, навесов и крылечек, сравнивая про себя этот ряд домов с рядом корешков книг на полке Конды, разного размера, цвета, формы, а главное, содержания.
Арка приветливо приоткрыла ей тёмный проход. Аяна прошла в него, ведя пальцами по камням стены и заглядывая в окошки кухни, где горел очаг, и доставая шуршащий свёрток из промасленной бумаги с кусочками подозрительной птицы для Ишке. Она растеребила бечёвку, шагнула во двор и наткнулась на руку Кидемты.
Аяна подняла глаза, пытаясь понять, почему ей перегораживают проход, и замерла, стиснув зубы, сморщившись в попытках сдержать внезапно подступающие слёзы, подалась вперёд и сразу отступила на шаг, в тень арки, тихо, тихо, осторожно.
Иллира сидела на стуле, откинувшись на его спинку, Кимат перекладывал гальку из небольшой деревянной миски на булыжники двора, сидя на доске у её ног, а напротив, прямо на камнях, сидел, скрестив ноги, Конда, и глядел на сына с таким лицом, что у Аяны всё перевернулось в груди. Он помогал Кимату укладывать камешки один на другой, осторожно пододвигая пальцами те, что могли, шатаясь, разрушить стопку, и тот заворожённо следил за ним и восторженно вскрикивал, когда стопка всё же разрушалась.
Аяна попятилась обратно в арку и прислонилась спиной к стене, восстанавливая сбившееся дыхание, вытирая рукавом слёзы, и перед глазами стояло одно бесконечно повторяющееся движение двух смуглых рук, случайно, – а может быть, и не совсем, – касающихся друг друга над столбиком из камешков: одной большой, гибкой, с длинными подвижными пальцами, и второй, чуть посветлее, совсем маленькой.
Она отдышалась и шагнула вперёд, кладя ладонь на плечо Кидемты, потом тихо опустила свёрток через перила на площадку перед окном и обошла лесенку, присаживаясь прямо на камни, рядом с пирамидкой, и встречая два взгляда тёмных глаз.
– Мама! – закричал Кимат, вставая с доски и подбегая к ней. – Мама! Камешки!
Она поцеловала сына в висок и перевела глаза на Конду, и ей показалось, что он готов заплакать. Он, не поднимая глаз, легко поднялся на ноги, мягко прошёл по двору и исчез в сумраке арки, по дороге скользнув пальцами по ладони, которую Аяна подняла ему навстречу.
Аяна зажмурилась, обнимая Кимата, но он недовольно отстранился, возвращаясь к игре. Она вздохнула, собираясь встать, и перевела глаза на Иллиру.
Та сидела, взволнованно нахмурившись, на стуле, и держалась за живот.
– Что? – весело спросил Аяна, удивляясь её выражению лица.
– Ничего. Вы смущаете меня. Аяна, веди себя приличнее, пожалуйста.
Аяна недоуменно подняла брови.
– Иллира, он коснулся моей руки. Тебя не смущало, когда ты увидела его спящим на моём покрывале, рядом со мной, но тебя смутило то, что произошло сейчас?
– Он спал, и я не видела, какой он... Он совсем другим стал. Он странный, и ты теперь тоже странная. Такие вещи наедине делаются, Аяна. А ты ещё с бородой своей с этой. Знаешь, что тут болтать начнут, если такое увидят?
Аяна вздохнула и покачала головой.
– Что ты качаешь головой? Ещё скажи, что у вас такое не осуждают!
– Иллира, я ничего не буду говорить... Лучше пойду покормлю Кимата и уложу его спать, хорошо? – улыбнулась Аяна. – Он выглядит немного усталым.
– Конечно, он усталый, столько играть.
– Столько играть?
– С обеда. Когда ты ему сказала?
– Недавно.
– Понятно. Он так смотрел, будто боялся моргнуть или проснуться. Еле заставила подойти и познакомиться. Аяна, прошу, не делайте так больше на людях. Это очень... откровенно.
– Я не совсем понимаю, о чём ты, но постараюсь так больше не делать, – честно пообещала Аяна.
Ишке шелестел краями промасленной бумаги, поедая кусочки мяса, и Аяна проснулась.
