– Поцелуй меня, пока ты без этой своей странной бороды. Ты не знаешь, зато я знаю. А если что-то не знаю, придумаю на месте. Всё возможно, любовь моя, ондео, если мы этого захотим. Какое родовое имя ты выбрала?
– Мне подарил его мой друг, тот, что писал пьесы для труппы. Он сказал, моё имя – Нелит.
Конда медленно придвинулся к ней, взял за подбородок, заглядывая в глаза, и поцеловал.
– Ты в очередной раз изумляешь меня. Где ты нашла таких друзей? Твой друг – толкователь пророчеств? Ондео, а теперь и свет во тьме...
– Что? Что ты имеешь в виду?
– Он подарил тебе родовое имя, которое означает "Свет во тьме". Не-лит. Тьма, озарённая светом.
– Я думала, темнота – это "омэ".
– Это не та темнота. "омэ" и "ома" – это туман или мгла. А "нок" и её производное в сложных словах "не" – это вечная ночь, лежащая за порогом жизни и отрицающая её. Это связано ещё и с понятием вечной ночи и зимы, которая наступила после того, как тело дракона упало на мир, погасив солнце на долгие годы. Когда небо очистилось, первым, что проросло и зацвело в мире, были лозы нокты. Нок-та. "Нок" и "тафие". Ростки из темноты. Почему тут всё ею увито, как думаешь? Нокта – символ того, что скрепляет камни, символ победившей любви к жизни, пробуждающейся из мрака, которая расцветает весной, и аромат её сильнее всего по ночам, а знаешь, почему?
– Я вижу это у тебя в глазах. Но сейчас уже почти утро.
– Я думаю, сейчас ещё ночь. Ты не переубедишь меня.
Его кожа была горячей, такой же, как она помнила. Он лежал, обнимая её, прижимаясь к её виску, и тёмная борода щекотала шею, перепутываясь с её волосами. Птички пасси за окном начинали свою утреннюю возню, но шевелиться не хотелось, хотя Аяне постепенно становилось жарко.
– Ты пахнешь, как и прежде, – прошептал он ей прямо в ухо. – Так же, но немного иначе. Ты знаешь, что со мной было из-за этого запаха?
– Нет, – прошептала Аяна, почёсывая ключицу, в которую упирались колючие волоски его бороды. – Что?
– Я вернулся на Венеалме и после всех этих баек про ондео понял, что опять... дурею, поэтому, от греха, выехал из города, чтобы проветриться и не натворить дел. За городом я увидел странного человека на лошади, который нёсся без седла и поводьев в жарком мареве, в зелёном камзоле, и хотел догнать, но Арчелл остановил меня, потому что решил, что у меня опять припадок. Я и сам так решил.
– Около рощ олли? – спросила Аяна, поворачиваясь к нему. – Несколько дней назад? Это была я. Я собирала полынь, чтобы сплести ошейник для Ишке. У него были блохи.
– Я и вспомнил тебя. У нас никто не ездит без поводьев и седла. Я вернулся в дом Пулата и зашёл в свою комнату, и там почувствовал тот запах, который был у вас в доме, им у вас пахли все простыни и подушки, а ещё – твой собственный, вот этот, который я сейчас вдыхаю. Я думал, что безумие окончательно поглощает меня.
– До того, как поехать за полынью, я заходила к Мирату, но мы чуть не наткнулись на каких-то кирио в коридоре. Като втолкнул меня в твою комнату. Я потому и зашла туда же вчера... Я была в твоей рубашке. Като спросил, чем от меня так несёт. Тут многим не нравится этот запах... Я искала духи, напоминающие о доме, но тут у вас совсем другие запахи. И похожего на твой я тоже не нашла. Я хранила твою рубашку под струнами кемандже, приглушая громкость звука, а рядом лежала ветка купресы.
– Думаю, после стольких лет эта рубашка не моя, а твоя.
– Она мне очень велика. Согласна считать её нашей.
– Ладно. Наша. Мне она тоже теперь велика... Пока. Я затосковал тогда. А через несколько дней, в свой день рождения, я снова зашёл в тот дом, в ту комнату, взять какую-нибудь любую книгу, чтобы перечитать, пока мы будем в море. Мне было так тоскливо, что не рассказать словами. Я лёг на пол и лежал на сквозняке, думая, как бы я хотел, чтобы ты пришла на этот мой день рождения и взяла меня за руку, показав направление, потому что я был во тьме. И тут ветер принёс мне песню, которая звала меня, звала и плакала. Я сидел, так же оплакивая свой рассудок, потому что она доносилась из комнат... из её комнат. Музыка причиняла боль, и я не выдержал и решил, что в последний раз поверю себе, и если всё в очередной раз окажется неправдой, то просто позволю тьме сомкнуться... Я пошёл туда, и Арчелл не смог меня удержать, хотя и пытался, только разозлил. Я зашёл и увидел и узнал нашу рубашку, и не поверил своим глазам, и кемандже, а ещё почувствовал запах твоего дома и перестал соображать вообще. Прости за это. – Конда осторожно коснулся зеленоватых пятен на её плечах. – Я был не в себе. Я не следил за своей силой. Я сначала хотел схватить тебя и унести к себе, но вдруг услышал голос разума, который сказал мне: "Что ты творишь, балбесина". Клянусь, я не знаю, откуда у меня в голове взялось это странное слово, но разум проснулся наконец. И я ушёл, ничего не сказав Арчеллу. Вернее, я сказал, что у меня очередное видение. Он не видел тебя в той каморке. Но он не будет болтать. Аяна, мне нужно идти. Я хочу заняться домом на Венеалме и твоими документами. Мне нужно подумать, что делать. У меня уже чешутся руки сделать хоть что-то, что никому не навредит.
Он осторожно прижал её к себе.
– Обнимай крепче, я не сломаюсь, – тихо хихикнула она. – Я ничего не подарила тебе...
Конда сжал её так сильно, что, казалось, не сможет оторваться.
– Ты подарила мне больше, чем ты можешь представить. Я не знаю, когда вернусь, но ты всегда можешь прийти на Венеалме. Прийти и остаться. Я не могу сейчас дать тебе дом, только крышу над головой. Но я не буду настаивать ни на чём. Я доверяю тебе. Делай то, что говорит тебе сердце. Даже если оно скажет тебе покинуть меня. В тебе пылает огонь, а в глазах плещется серебристое море, но ты даёшь мне почву для опоры, при этом ветер направляет тебя в каком-то удивительном танце, и лозами нокты оплетают твои руки плечи мои. Я не могу удерживать тебя. Я буду лишь надеяться, что ты не решишь прежде срока прервать мои дни, снова пролив мою кровь.
– Балбесина ты арнайская, – обиженно сказала Аяна. – Что ты говоришь такое. За такие слова я ещё скорее решу пролить твою кровь.
– Я дразню тебя. Мне не надоест эта игра. Я могу играть в неё лишь с тобой. А когда подрастёт сын, я научу и его тоже.
Конда поцеловал её, быстро натянул штаны, сел и подобрал с пола рубашку, надел её и безрукавку и наклонился, нашаривая сапоги, потом подошёл к кроватке Кимата и поцеловал его, спящего.
– Я пошёл, – сказал он, погладив Кимата по волосам, вернулся к кровати, в одно движение, оттолкнувшись от края матраса, шагнув над Аяной, выскочил на лестницу через окно и перелетел через перила, исчезая в арке.
– Паде! – раздался возглас, слегка приглушённый расстоянием, и подковы звонко загремели по камням улицы Мильдет.
17. Что у меня в штанах?
Кирья Эрке Гелиэр сияла в своём новом платье, похожем на один из фонтанов парка у дворца крейта Алты, светло-голубом, в белых струящихся по подолу пенных рюшах кружев, с ниткой мелкого жемчуга на шее, оттенявшего её золотистую кожу, в нежных голубых туфельках. Она стояла с огромными, полными ужаса глазами, держась за опору балдахина, и сияла так, что Аяна не могла сдержать улыбку.
– Повернись, кирья.
Аяна поправила нежные, узкие и совсем тоненькие оборки нижнего платья на плечах Гелиэр, вытянула ногтями замявшийся краешек кружева из-за края выреза, двумя руками взбила пену оборок на груди, одёрнула рукава от плеча и ниже, потом повернула кирью к себе спиной и сноровисто прошлась пальцами по лентам корсажа, разравнивая их, одёрнула подол, снова развернула Гелиэр и разровняла складки от талии спереди, выпрямилась и удовлетворённо кивнула.
– Илойте так запрягал лошадок, – сказала Гелиэр. – Мне показалось, что ты сейчас меня похлопаешь... по чему-нибудь, как это делал он.
– Ну что ты, Гели, – почти не фальшиво сказала Аяна. – Даже не думала о таком.
