Я верила, кажется, во все, что мне говорили.
Когда мне давали еду и воду — я больше не отказывалась. Храмовники улыбались своими пухлогубыми ртами, показывая, что с вареной крупой все хорошо — и я верила, и ела. Они выпускали меня из клетки, чтобы я могла справить нужду и омыться ароматной розовой водой, и я больше не пыталась убежать, а лишь послушно, как кукла, следовала их указаниям.
Они могли бы меня заставить сделать что угодно, но они заставляли меня только каяться.
И я начала верить, что я — зло. Что все мои поступки и каждое доброе дело, что я совершила, используя по мере возможности свой дар — лишь испепеляющие чужие душу ошибки. Я раньше думала, что спасаю тех, кто был в отчаянии — сейчас я понимала, сколько народу погубила своим «спасением». Больше я не делала вид, что плачу: я рыдала, понимая, что заслуживаю смерти.
.
Дарис спас меня еще не вытаскивая из клетки, хотя он и не знал об этом. Он вернулся на следующий день, и на следующий день. Я больше не могла заглядывать в его разум, но мы разговаривали. И он смотрел на меня так, будто не замечал грязи и того, как измотана я была. Он обращался ко мне не как к недостойному животному, а как к попавшей в беду женщине, и на те краткие мгновения, что мы проводили вместе, я снова почти становилась собой. Я рассказывала ему о своей жизни, а он говорил о своей. Мы были невероятно разными, и опыт наш был разным, и тем не менее я чувствовала в нем поддержку. Клетка охраняла меня: Дарис то и дело смотрел на меня тем взглядом, которому, как я помнила, раньше сопутствовала похоть. Если бы между нами не было железа прутьев, он, я знаю, брал бы меня прямо перед мрачными ликами их божеств.
Мне не казалось это диким. Я пыталась отделить действие артефакта от своих мыслей — но не могла. Чем больше он говорил, тем больше я верила ему. Мне казалось, жуткое пульсирующее в такт моему сердцу каменное кольцо тут ни при чем.
— Я вернусь за тобой, — в который раз пообещал он, ловя мою руку и приникая к ней губами. — Я вытащу тебя, и ты снова будешь жить в гавани. Или в замке, как захочешь.
— Спасибо, — с усилием отвечала я.
Его влажные губы оставляли на моей коже холодную дорожку. Я силилась отобрать руку, но не могла.
— Дарис, — просила я его. — Пожалуйста, остановись.
— Ты же не против, — говорил он, оглаживая мои плечи, сжимая грудь. — Я же вижу. Ты даже не отходишь от меня. Ты хочешь меня, хочешь быть со мной. Не прячешься больше, не дергаешься. Ты великолепна.
Я стонала и пыталась отвернуться, но он принимал мой стон за что-то другое, и продолжал, продолжал… Я стягивала платье, как он просил, я раздвигала ноги, повинуясь ему, и он гладил меня так, как не гладил никто до него.
— Не бойся, — успокаивал он меня. — Все хорошо. Теперь ты моя. Я не брошу тебя в беде.
.
Он уходил, и я обессиленно опускалась на пол.
Артефакт не прекращал сжиматься и разжиматься, как живое сердце, и мне было больно даже смотреть на него. Я знала, что это беспокойное в своей темноте живое кольцо заставляет меня быть послушной и соглашаться на все, чего хотел от меня Дарис. Я ненавидела его, но в глубине души я была ему даже благодарна: сама бы я никогда не смогла… так привлечь мужчину. Его руки на моем теле пульсировали вместе с черным кольцом, я отдавалась им, теряя себя в мерзком, но отчетливом желании.
Я презирала себя, и вместе с тем я хотела жить. Я была недостойным отребьем, богопротивным куском дерьма, но вместе с тем я была живой и нужной. Я могла принадлежать Дарису, желтому герцогу, я могла исчезнуть вместе с ним, и жить в настоящем замке. Я могла бы отдать себя всю ему, кусочек за кусочком, каждый дюйм кожи и волос, если бы он сказал мне сделать это. Ему — и покаянию.
«Ты — моя».
Я понимала, что Дарис не отпустит меня, и что как только я выйду из клетки, его объятия станут новой клеткой для меня. И я мечтала об этом дне.
.
Когда Дарис отправился обратно домой, пообещав напоследок вернуться и спасти меня, я поверила в его мощь.
3.
На небе не было ни облачка, солнце светило уже восьмой день, прогревая просыпающуюся землю, и тут и там сквозь черный наст пробивались первые ростки зелени. Директор Келлфер, закончивший последнее в своей жизни занятие с послушниками первого года, с удовольствием расположился в мягком кресле, так удачно привезенном ему знакомым торговцем из Пурпурных земель. Это место — огромная даже по его меркам двухэтажная библиотека, совмещенная с кабинетом — нравилось ему все больше. Покои директора. Еще неделю назад он и не предполагал, что единственный на тот момент директор Приюта Тайного знания, почти всесильный Син, предложит ему занять такой пост. Уникальная и неожиданная позиция: ордена никогда раньше не управлялись двумя руководителями, и уж тем более получивший такую власть не рвался ее ни с кем делить. Но Син ломал общие правила как сухие ветки: ему нужен был второй директор — и Келлфер им стал к своему собственному и окружающих удивлению. Син объяснил свой выбор просто: «Ты — самый умный из наставляющих, самый рациональный и обладающий наибольшим потенциалом. И самый сильный».
Любого бы на седьмое небо вознесла подобная похвала от старейшего из известных миру шепчущих. Келлфер же, как и было положено умному и рациональному человеку, насторожился. Однако кусок был слишком лакомым, чтобы отказываться от него, и когда Син в своей сухой манере объяснил Келлферу его новые функции, тот выдохнул с облегчением: заниматься политикой, не прерывать связь с другими государствами и тем более держать под контролем многочисленных выпускников вечно занятый Син просто не успевал. «И не хотел», — подсказывало Келлферу чутье. Он мог заменить Сина на этом поприще и, возможно, даже сделать что-то лучше, более прямым и действенным путем, чем те, которыми обычно шел старший директор. Обдумав вынесенное предложение, Келлфер заключил, что Син назначил своим соратником именно его потому, что готов был на многое закрыть глаза ради эффективности — но сам руки пачкать не желал. Келлфер же не считал грязью то, чего предпочитал не замечать Син: действенный метод не мог быть плохим.
У нового директора Приюта Тайного знания не было сомнений, справится ли он. Это было его место, самой судьбой созданная для него ниша, что теперь лишь стало очевидным.
.
Стоило Келлферу сделать глоток замечательного жареного чая, как в дверь уверенно постучали.
— Я очень рад тебя видеть, — улыбнулся Келлфер, обнимая входящего сына. — Я ждал тебя.
Келлтор обнимать в ответ не стал, даже отстранился, будто пережидая неприятный момент. Это укололо Келлфера. Скорее всего, дело снова было в матери Келлтора, Дариде Веронион, младшей дочери желтого герцога. Она и не скрывала, что настраивает сына против отца, просит его называться другим именем и не поддерживать с Келлфером никакой связи. С тех пор, как Келлфер отказался жениться на ней, беременной, Дарида возненавидела прежде любимого мужчину той отчаянной ненавистью, что рождается только из ужасающе всеобъемлющего обожания, и прививала эту ненависть сыну с материнским молоком.
Келлфер вспомнил, как яро растоптал ее чувства в тот день, когда она призналась ему в своем обмане, и это воспоминание как всегда удержало его от того, чтобы нанести Дариде весьма неприятный визит.
Дарида, несмотря на возраст сына, внимательно следила, не навещает ли он Приют. Она легко отпускала свое выстраданное дитятко на фронт, доверяла ему управление землями, на людях слушалась его мнения — но в этом не уступала. Эта мечущаяся женщина никогда бы не позволила сыну повидаться с отцом без ее позволения и неусыпного контроля каждой поднятой в разговоре темы. Скорее всего, Келлтор пришел по ее наущению.
— Как твоя мать? — усмехнулся Келлфер. — Неужели тоже прибыла в Приют?
Келлтор вздохнул.
— Нет. Только я. Она вообще не знает. Можно я войду?
— Конечно, — усмехнулся Келлфер, не скрывая удивления.
