Что до обоих повес, то их внимание я отвлекла на себя, не позволив мешать общению сестрицы и графа Гендрика. Да мне и не пришлось особо усердствовать, оба молодых человека с готовностью переключились. И если поначалу Гамарис еще поглядывал в сторону Амберли, то вскоре утерял интерес, едва понял, что его дичь поглощена беседой с другим мужчиной, в которую втянулась достаточно быстро, как и Элдер, и я только могла себя поздравить с тем, что удачно выбрала рисование, как предлог для их разговора.
Зато мне досталось сомнительно удовольствие любоваться на двух самовлюбленных павлинов, хвосты которых были до того широки, что за ними уже не было видно света люстры в гостиной. Однако особо устать от чужой бравады я не успела, помощь пришла, откуда не ждали. Моя дорогая и неповторимая Граби Набо! Она не произнесла ни слова за всё время, что сидела рядом со мной и молодыми людьми. Ее милость даже не пошевелилась, если не считать поворот головы то в одну, то в другую сторону, когда Рэйг Гамарис пытался сбежать из-под ее пристального взора.
Он даже вставал за нашими спинами, но юная баронесса Набо всё равно выбирала такое положение, из которого могла наблюдать за своим кумиром. И когда он присел рядом с Трикстером, сидевшим рядом со мной, ее милость поднялась на ноги и теперь стояла напротив, продолжая доводить графа до белого каления.
Признаться, я не видела в его сиятельстве ничего примечательного и притягательного. Он был заурядной внешности, и только его самоуверенность и умение преподать себя в выгодном свете давали Гамарису хоть какую-то иллюзию привлекательности. В нем не ощущалось особой твердости характера, мужественности или благородства. Даже умным я бы его не назвала, но Граби продолжала пожирать его взглядом, впрочем, ни на минуту не сменив пресного выражения на лице. Однако это была «странная Граби», а потому имела право на такое же странное увлечение, пусть и обреченное на крах, — Рэйг был к ней совершенно равнодушен. Он распылялся передо мной и Амберли, но баронесса Набо не вызывала в нем желания даже заговорить с ней о погоде.
— Проклятье, — тихо зарычал бедолага Гамарис. — Боги знают, что. Простите, ваша милость, — он поднялся на ноги, устав бороться с пристальным вниманием своей поклонницы. — Я вынужден откланяться. Однако надеюсь, что мне будет позволено посетить ваш дом еще не раз.
— Всего доброго, ваше сиятельство, — сдержано улыбнулась я.
Рэйг склонил голову, а после устремил на приятеля, явно не желавшего уходить, не менее пристальный взгляд, чем тот, которым смотрела на него Граби. Трикстер поджал губы и остался сидеть на месте.
— Вел, ты заставляешь себя ждать, — не дождавшись понимания, произнес его сиятельство. — Если память мне не изменяет, то в окончании вечера у нас было важное дело.
Барон ожег приятеля недовольным взглядом, но все-таки встал со вздохом полным сожаления и склонил голову:
— Мне очень жаль, но у нас и вправду осталось дело, не терпящее отлагательств, — сказал он. — Прошу великодушно простить, что покидаем ваше чудесное общество, ваша милость, и, как и граф, надеюсь на новую встречу.
— Всего доброго, — без лишних заверений ответила я. — Приятного окончания вечера.
— Опасаюсь, что без вашего общества вечер перестанет быть приятным, — сказал Трикстер, и Гамарис, доведенный взглядом Граби до бешенства, дернул за собой барона, и они направились к выходу.
— Неужто он вам и вправду нравится? — спросила я баронессу Набо.
— Вам не понять, — ответила она высокомерно, а после отошла.
— И не поспоришь, — усмехнулась я себе под нос и направилась к родителям, не желая мешать Элдеру и Амберли, даже не заметивших, как исчезли граф с бароном.
А вскоре ушли и супруги Набо с дочерью. И остаток вечера я провела за скучнейшим и совершенно невразумительным монологом молодого графа Аррогана, даже жалея, что Граби изгнала более интересных собеседников. И пусть болтовня их была пустой, но хотя бы складной.
Глава 8
По подоконнику барабанил дождь, но он не навевал уныния. Напротив, мне было уютно под его монотонный стук листать страницы книги, присланной мне вчера вечером графом Дренгом. Я сидела в кресле у разожженного камина, и потрескивание поленьев, сдававшихся под напором жаркого пламени, дополняло умиротворение моего мира. В нем были тишина и покой, а еще горячий травяной напиток и маленькое пирожное, лежавшее на изящной фарфоровой тарелочке. Время от времени я отламывала от него ложечкой кусочек и отправляла его в рот. После делала глоток напитка, жмурилась от удовольствия и переворачивала страницу, чтобы продолжить чтение под аккомпанемент огня в камине и дождя за окном. Восхитительно!
«Наслышан о вашей любви к этим ужасным занудливым книгам. И раз вы навлекли на меня королевский гнев, то я мщу вам самой нудной и скучнейшей писаниной. Наслаждайтесь, ваша милость.
Злопамятный и мстительный, но искренне ваш друг О.Д.».
Вот такое вот послание было вложено под обложку. Прочитав его, я хмыкнула и хотела написать ответ, но передумала и решила передать его через Гарда, у которого наступил день его отдыха, и половину его барон провел в моем обществе. То, что книга попала ко мне через Фьера, уберегло мою родительницу от потрясения при открытии, чем на самом деле увлекалась ее дочь. Что до меня, то во мне не было ни единой капли стыда или сожалений, а потому я последовала предложению его сиятельства и наслаждалась полученным подарком. Граф решил так сгладить осадок от королевского послания, которое он принес, а теперь «мстил» за то, что вернулся к государю с моим отказом.
Но книга было после, а сначала я наслаждалась совсем иным — обществом моего дорогого друга, один вид которого вызывал у меня искреннюю радость. После того, как Фьер был приглашен мной в нашу ложу в театре и в силу этого, наконец, познакомился ближе с моими родителями, батюшка отозвался о нем: «Недурной молодой человек. Он располагает к себе». Матушка согласилась, однако добавила: «И все-таки дружба между мужчиной и девицей неправильна и подозрительна. Но если уж глава рода посчитал барона достойным доверия, то, так и быть, мы не станем противиться его визитам и вашему с ним общению. Однако я требую прекратить прыгать на его милость, визжать и вести себя вызывающе». И когда он пришел, родительница позволила остаться нам наедине.
Мы поговорили, кажется, обо всем, кроме государя и того, что происходит в его жизни. Не скажу, что мне это было неинтересно, но я была уверена, что новости меня больше заденут, чем порадуют, и потому я просто слушала. А сам Фьер, верно, исходя из тех же соображений, неприятного для меня разговора не начинал. Однако совсем не спросить я не могла, а потому подошла к делу с другой стороны:
— Прощен ли за свою выходку граф Дренг?
— Пройдоха Олив? — усмехнулся барон. — Он явился к государю и заявил, что его порыв остыл, и свободу он ценит превыше всех дам на свете, даже если они столь хороши, как вы. Но если вдруг надумает жениться, то непременно прежде посоветуется со своим господином. После этого он был прощен и вновь приближен. А когда спросил короля о судьбе портрета, Его Величество с раздражением ответил, что сжег его в тот же день, когда забрал у Дренга, а после вопросил, с какой стати его сиятельством интересуется изображением девушки, к которой охладел, по его же собственному уверению.
— Может, и вправду сжег, — предположила я. — Пусть и позже.
— Дренг сказал, что в личный кабинет короля ему теперь запрещено заходить, — усмехнулся Фьер. — Портрет там.
— Хвала Богам, — произнесла я и поспешила добавить, чтобы избежать двусмысленности: — Я радуюсь за Дренга. Все-таки он из непонятных соображений навлек на себя высочайший гнев этой выходкой с портретом. Что до самой картины, то ее судьба мне безразлична.
— Разумеется, — невозмутимо ответил его милость и едва заметно хмыкнул. Однако прежде, чем я успела возмутиться, заговорил вновь: — Кстати, эту книгу Олив увидел в королевской библиотеке.
