невозможный сон, который оставил в душе не менее невозможный след. Эшлин – ученица и не должна вызывать внутри это горячее волнующее чувство притяжения. Желание прикоснуться. Искать встречи. Рыжая ши возникала в мыслях и путала их, смущая самым бесстыдным образом.
Лекции закончились, после обеда клонило в сон. Предыдущие дни были слишком суматошными, чтобы тратить на сон целую ночь, и теперь тело мстило, делая голову тяжелой, а руки медлительными.
Брендон сидел за столом и рисовал пером схему. Точнее, рисовал он загогулины, которые соединяли витиеватым каллиграфическим почерком начертанные слова. «Ковчег вечности», «ольха», «друиды», «ши», «память», «шаровая молния». Что из этого связано? При чем тут вообще ольха… Перед мысленным взором тут же всплыло дерево, выросшее в пещере, которое явилось во сне во время испытания. Тонкие ветви, черные сережки, серый ствол… это определенно была ольха. Видимо, он, даже проводя Эшлин по сну, думал о треклятой ольхе и огаме. А наяву – об Эшлин. Слава небесам, девушка жила в женской коллегии, потому что думать рядом с ней было бы невозможно.
Дверь скрипнула. На пороге стояла рыжая ши, из полотняного мешка в ее руках вкусно пахло пирогами.
– Я так и знала, что ты решил уморить себя голодом.
– Я просил принести обед из таверны сюда… Откуда у тебя деньги? – удивился Брендон.
– Зачем деньги? Мне так подарили. За пару венков для стен «Королевского лосося». Они ничего не смыслят в сочетаниях, но согласились, когда я им предложила… подходящие фразы. Только последний дурак будет сочетать вереск с вербеной. Это попросту неприлично, понимаешь?
– Люди не читают цветы как книги, Эшлин. Иногда это просто красивый букет. Или венок.
Эшлин фыркнула и закатила глаза, всем своим видом показывая, как тяжело дается ши молчаливое смирение перед человеческой глупостью. В такие моменты она по надменности начинала неприятно напоминать Фарлея Горманстона. Впрочем, кто сказал, что ши – совершенство? Кажется, он начинал понимать, чему может ее научить. Не так. Чему ее обязательно надо научить, иначе она убьется сама или приведет к тому всех, кто рядом с ней окажется.
От этих мыслей Брендона отвлек любопытный нос девушки, немедленно оказавшийся слишком близко от его лица. Эшлин, не стесняясь, склонилась над рисунком, едва не задевая Брендона щекой. От нее пахло какими-то поздними цветами, осенними, чуть горькими.
– А это что? Заклинание?
Брендон пропустил вдох, потом шумно выдохнул. Тяжело переключать зрение с… мужского на преподавательское. Но теперь это становилось его частым испытанием.
– Это я пытаюсь понять, зачем Финн упоминал в своих записях на огаме ольху.
– Не знаю, что думают об этом люди, но ольха, ферн – это путь между мирами. Поэтому о тех, кто ушел к людям, у нас говорят, что он ушел по ольховой тропе. Ты сам по ней шел. Во сне.
Она села на деревянный стул напротив, достала из узелка пирожок и откусила половину. Запахло мясом и тимьяном. И тут Брендона будто подбросило – нет, не от голода. Просто осколки мыслей сложились в логичную, хоть и невероятную картину.
– Если так, то весь Университет может быть в опасности! – Он встал из-за стола, подхватил бумагу, на которой рисовал, и, меря шагами комнату, принялся скручивать ее в трубочку.
Эшлин смотрела на него тревожно.
– Скажи мне, ты ведь не видишь то, чего нет? Магистр Доэрти говорил, что наш сон может спутывать разум еще пару дней.
– Вот ведь старый тигль! – нахмурился Брендон, сжимая свернутую бумагу в руке, будто нож. – Того гляди, распустит слух, что я схожу с ума. Но нет. Просто я, кажется, понял, что ректор Галлахер говорит правду.
Эшлин закусила губу, рука ее с недоеденным пирожком застыла на полпути ко рту.
– Финн говорил всем, что собирался путешествовать по реке памяти вспять, – продолжил Брендон, указывая бумагой куда-то Эшлин в солнечное сплетение. – Возможно, вместо этого он понял, как путешествовать в пространстве. Создал еще один ход в другой мир. И оттуда появился ши, который убил Финна, сбежал и теперь бродит где-то в окрестностях Университета.
– Глупость какая! Такого просто не может быть! – резко отозвалась Эшлин.
– Почему? – Брендона обидела ее горячность. Впрочем, чего еще ждать от столь самоуверенной юной особы.
– Потому что я бы почувствовала! Но здесь, кроме меня, нет ши! – два последних слова зазвенели так громко, что отразились эхом от каменных стен. Неужели ей так важно быть единственной, что она готова отрицать очевидное?
– Ты уверена, что в нашем мире чувствуешь так же хорошо, как в своем?
Эшлин встрепенулась, как мокрый воробей. От нее пахнуло тревогой и спешкой, будто ей хотелось немедленно и любой ценой закончить этот разговор.
– Когда ты уже устанешь во мне сомневаться?!
Ее тон был возмутительно груб и для девушки, и для ученицы. Брендон холодно, как общался с зарвавшимися студентами, процедил:
– Не забывай, что говоришь со своим учителем.
Она вскочила, оказавшись совсем рядом, так, что уперлась раскрытой ладонью в грудь магистру. Никакого представления о приличиях…
– Не забываю ни на миг, что говорю с человеком, который видел в жизни одну ши и теперь уверен, что знает о них все!
Неизвестно, к чему привел бы этот разговор, если бы в дверь не постучали. Разъяренный перепалкой Брендон так произнес «войдите», что визитер несколько мгновений медлил, прежде чем отважился показаться. Это был комендант со списком дел в половину его роста. Он поклонился в пояс и, не разгибаясь, зачастил:
– Нижайше прошу простить, что потревожил вас, магистр Бирн, но обстоятельства сложились так, что великий магистр Галлахер отправился в столицу со срочным прошением Его величеству. И по его решению все дела, которые надлежало в преддверии праздника завершить ему, должны быть завершены вами. До его возвращения обязанности ректора переданы вам, магистр, и я взываю о помощи в весьма деликатном вопросе.
Комендант изогнул шею, так чтобы выразительно покоситься на Эшлин, намекая, что не стоит говорить дальше при студентке.
– Эшлин, дочь Каллена, я предлагаю закончить наш разговор позже, – произнес Брендон. К счастью, Эшлин не ответила дерзостью при постороннем, а молча склонила голову в согласии и вылетела из комнаты. Злость и печаль уступали в глубине души магистра место опасливому отчаянию. Как-то не так он представлял себе праздник Осеннего Равноденствия.
Только дел ректора ему не хватало. Этак придется пересчитывать сливки для праздничного Длинного Пирога и слушать сетования, что лучшая льняная скатерть для длинного стола вытерлась.
Комендант дождался, пока Эшлин выйдет из комнаты, и продолжил:
– Господин магистр, студенты этой ночью опустошили бутыль сливовой настойки-двухлетки. Это хозяйка «Лосося» сказала. А потом
