сада. А Горт Галлахер не был похож на человека, который пожалел уток и решил не разорять их давние гнездовья. Хотя Эремон признавал, что во времена душевного смятения приятно наблюдать, как греется на рассохшихся досках причала утиное семейство. Пушистые утята возятся, покрякивают, сцепляются в комок, из которого кое-где торчат лапы и клювы. Жаркое лето. Утки вывели птенцов дважды. Это к урожаю.
Ректор сидел, сжимая в левой руке какую-то подвеску. Лицо его застыло, немигающий взгляд был устремлен прямо перед собой, губы шевелились. По зеленоватой воде пруда тянулась легкая рябь. Магистр-инквизитор печально заметил, что глаза его стали уже не те, и с такого расстояния он не может разобрать по губам слова.
– Позволите прервать ваше уединение? – наконец обнаружил себя Эремон, выходя из-за ивы.
Горт ответил не сразу, будто пробуждаясь ото сна. Лицо его постепенно, начиная с уголков рта, обретало живость, как поднимается трава, избавленная рассветным солнцем от изморози.
– Вы уже прервали его, не оставив мне выбора, магистр.
На песке перед ним было с красивыми завитушками вычерчено странное. Гьетал… бессмыслица какая-то, на латыни тоже такого слова не существовало. Тоже какой-нибудь огам?
– Моя служба такова, что я вечно разбавляю мысли о высоком своими вечными вопросами о низком. Преступления редко совершаются из-за высоких идей.
– Неужели? – усмехнулся ректор, заправляя подвеску под воротник.
– Поверьте, в глубине всегда простые чувства – страх, ярость, зависть или гордыня. Их порой раскрашивают так искусно, что изобретают целые философские школы, чтобы подтвердить свое право творить зло.
– А разве само зло не философская выдумка? – отозвался Галлахер. – К чему стоять, садитесь рядом, раз уж вы настроились на диспут. Я люблю игры ума, но предпочитаю заранее знать тему ученого спора.
– В моей службе чем меньше ожидают вопроса, тем лучше, и даже при всем уважении к вам это останется так. Ректор Галлахер, мой вопрос прост. Зачем такой уважаемый человек, как вы, публично солгал, придав досужим слухам вес своего авторитета?
– Вы можете опровергнуть мои слова? – ректор снова смотрел не мигая, и от его взгляда почему-то становилось жутко.
– Ши не существуют, – раздраженно ответил Эремон и тряхнул головой, сбрасывая морок.
– Я не говорю о том, существуют ли ши. Я спрашиваю: вы можете опровергнуть мои слова?
Эремон не отвел взгляд. К его годам он мог смотреть в глаза всему, кроме солнца. Он терпеть не мог оставлять последнее слово за другими, но сейчас молчание было важнее. Когда играешь с опытным игроком, истину нельзя услышать, ее можно только почувствовать.
Ректор молчал тоже. Солнце грело тростник и уток. Иногда молчание – это очень много.
Итак, сотрудничать он не будет. А значит, хоть и неприятно, нужно ехать к королю. Университет обладает огромными свободами, и магистру Эремону понадобятся дополнительные полномочия, чтобы вести расследование при противодействии ректора.
И в чем инквизитор не сомневался – что ровно туда же отправится Горт Галлахер.
Но иного законного пути не было. А беззаконие инквизитор не любил.
* * *
Библиотека была похожа на лес из листьев-книг вдоль рядов-веток. Пахло деревом и особой терпкой и приятной пылью. Ряды уходили в глубину сложными ломаными линиями – жизнь можно было потратить, а прочитать лишь малую часть. В доме Эшлин книг не было, и сейчас она смотрела на них изумленно, как на странный, красивый, ненужный обычай людей, занимающий так много времени.
В глубине узкого длинного зала стояла Феруза Аль-Хорезми, закутанная в свой привычный синий шелк. Перед ней на деревянном треножнике была раскрыта огромная книга, как отдыхающая птица, и стояли краски. Кошка спала на вышитой подушке рядом.
Феруза бережно касалась страницы кисточкой, подновляя сложный яркий орнамент, обрамлявший ее углы. На нем причудливые синие и зеленые ветви распускались алыми цветами, и все это под сетью мельчайших золотых блесток, как солнечный луч на водной ряби. Эшлин залюбовалась. Такая особая рукотворная красота была не хуже цветника Ройсин и вина Каллена. Люди умели создавать красоту. Эшлин никогда не сказала бы, что человек хуже ши – хотя бы поэтому.
Она знала, что не сможет прочитать ни строчки, ни слова, но все же пришла в библиотеку, где после слов Горта ожидала ответа хотя бы на одну загадку из окруживших ее. Кроме того, в книгах могли быть не только слова, но и понятные ей знаки. Или рисунки.
А еще ей просто хотелось сделать что-то самой. Без Брендона. Без появившихся здесь… ну, не друзей, но тех, с кем было забавно гулять и смеяться вместе. Эшлин не могла и не хотела рассказать им все – в конце концов, они думали о ши разное плохое и очень плохое.
Ши не просят помощи у людей, если могут избежать этого.
Феруза обернулась и улыбнулась Эшлин одними глазами.
– Юная ученица муаллима Бирна просто хочет посмотреть, как я поправляю узор, или ей нужна помощь?
– То и другое, – призналась Эшлин, с досадой понимая, что помощь все же нужна. – Я искала книгу об одном человеке, хотя не умею читать. А потом увидела то, что делаешь ты. Ты делаешь красоту, и я засмотрелась.
– Я исправляю испорченное в меру моих скромных сил. Книги беззащитны перед руками злых и небрежных людей, огнем, водой – как и люди. Мой господин и супруг лечит людей, я же лечу книги. Какую книгу искала ты, Эшлин-бинти, о ком?
– Я слышала о молодом друиде, который писал знаки на глиняных табличках. Он жил примерно четыреста лет назад в этих местах или близко. Может быть, его записи сохранились? Или кто-то знал его и писал о нем?
Черные глаза Ферузы посмотрели удивленно:
– Юная ученица знает больше, чем можно подумать, – о том, что когда-то здесь был круг друидов, рассказывает лишь муаллим Бирн на своем особом курсе по огаму. Эта мудрость считается сейчас утраченной, потому изучается совсем мало. Всегда печально, когда умирает знание, Эшлин-бинти.
Эшлин чуть не сказала вслух, и крайне возмущенно, что кое-кто может знать о прошлом этих мест и побольше магистра Бирна, но удержалась и просто неопределенно кивнула.
– У всех свои тайны, – ответила Феруза и взяла небольшой закрытый светильник, – мир людей – тропа между чужими тайнами. Пойдем со мной, Эшлин-бинти. Слышала ли уже ученица муаллима Бирна о барде Томасе Лермонте? Он почитается как один из наших основателей, о нем расскажут на Осеннее Равноденствие. Он не менее велик, чем Талиесин, причем родился неподалеку отсюда, объездил все острова и вернулся сюда, чтобы умереть – или уйти в холмы, как знать. О нем больше легенд, чем правды,
