Мне кажется это невероятным. Ладно, там, в девятнадцатом веке никто в Даниловке не знал настоящую графиню. Но те, рядом с кем я жила больше двадцати лет, вряд ли могли бы ошибиться.
– Нет, мы же эти полтора года не в Даниловке были – мы с Нюрой уехали сразу же, как только я понял, что к чему. Не могла она тогда никому тут показаться. Я думаю, если бы всего этого не случилось, ты бы уехала отсюда и сама. Так что никто не удивился, что после их предательства ты в город подалась. Мы в Ярославль уехали, я там работу нашел. А Нюра да, с твоими документами была. Но в городе мы ни с кем из знакомых вовсе не встречались. Ты не думай только, что мы что-то дурное себе позволяли! Сначала ничего такого не было!
Анна Николаевна мило краснеет, и я понимаю – сначала не было, а теперь есть. И никакие светские условности, с детства привитые тетушкой, не удержали ее, когда она по-настоящему влюбилась.
А мне становится грустно. Невольно вспоминаю Вадима. В отличие от графини, я зачем-то свои чувства сдержала.
54. Решение
– Мы пожениться хотели, – Павел смущается и сам. – Но только не могли. Это же был твой паспорт, не Нюрин.
– Но сейчас вы вернулись сюда. И что же – никто не понял, что Анна Николаевна – это не я?
Мне даже немного обидно.
– Да Нюра старается ни с кем не общаться. Лида в прошлом году в Краснодарский край переехала. А остальные списали всё на смену прически. К тому же я исподволь показывал ей всех наших односельчан, так что она знает, кого и как зовут, и кто кем кому приходится. Да и похожи вы ужасно, ты не находишь?
И да, это на самом деле было так! Не случайно же там, в девятнадцатом веке Паулуччи всё-таки поверил, что я – это она!
– А может быть, я ваша прапрапрабабушка? – предполагает графиня. Она тоже рассматривает меня с большим интересом. – Я бы, пожалуй, этому не удивилась.
Я смеюсь. А что? Могло быть и такое!
Теперь уже я рассказываю им свою историю. Про поместье, про Петербург, про свой нехитрый бизнес. А когда я говорю про Глафиру Дементьевну, Нюра всхлипывает.
– Я так по ней скучала! Только по ней одной!
Когда в рассказе я упоминаю Паулуччи, Павел снова мрачнеет.
– Ты представляешь, Аня, он ведь недавно снова тут появился? Мы же думали, он уже отстал от нас. В Ярославле он нас не нашел, вот и подумали, что он понял всю тщетность своей затеи и больше нас не побеспокоит. А только мы в Даниловку этим летом вернулись, как он снова на пороге нарисовался. Опять грозился всё про Нюру рассказать.
– И что вы сделали? – любопытствую я.
– Снова с лестницы его спустил, – басит Пашка. – А с месяц, наверно, назад он еще раз пришел – деньги и драгоценности какие-то стал мне предлагать – только чтобы я от Нюры отступился. Мы в комнате как раз находились – он прямо у печи стоял. И вдруг – ты не поверишь! – словно растворяться стал в воздухе. Несколько секунд – и будто не было его вовсе! Жуткое было зрелище. Должно быть, напугать нас хотел, раз подкупить не удалось. С тех пор мы каждый день его ждали. И когда ты сегодня кочергой загремела, на него подумали.
Но хотя бы в этом вопросе я могла их успокоить, что и сделала, рассказав о кончине Паулуччи и сожжении его дневника.
– Это ж сколько тайн всяких сожжено было, – почти с сожалением говорит Лагутин.
Но Нюра качает головой:
– Страшные это были тайны, Паша! А в руках дурного человека эти записи ничего бы хорошего не принесли.
Чай уже допит, печенье съедено, и мы рассказали друг другу почти всё, что случилось за это время. Вот только к главной теме мы так и не решаемся подойти.
– Так, а что же нам с паспортом теперь делать? – всё-таки спохватывается Пашка. – И раз ты теперь вернулась домой, то нам с Нюрой уезжать нужно. Не может же тут быть две Анны Александровны.
Мы обе молчим в ответ, и это – тягостное молчание. И Лагунов бледнеет, наконец, понимая, что это означает.
– Подождите, вы же не хотите сказать, что Нюра должна вернуться к себе в девятнадцатый век?
Данилова плачет:
– Паша, я должна! Так просто ничего не происходит, понимаешь? И если Анна Александровна вернулась сюда, значит, я должна быть там! А иначе что-то нарушится, пропадет. И тетя меня там ждет. Что с ней будет, если я не вернусь?
– А как же я, Нюра? – руки Пашки дрожат. – Что будет со мной, если ты вернешься туда?
Я отворачиваюсь – эта сцена разрывает мне душу. Я слишком хорошо понимаю их чувства.
– Аня! – Лагунов хватает меня за руку. – Ну, разве обязательно ей туда возвращаться? Вы же обе сейчас здесь – и ничего, мир не рухнул! А с документами мы что-нибудь придумаем. Мы с Нюрой можем уехать в другую страну по твоему загранпаспорту! И покупают же люди где-то фальшивые документы! Ведь это возможно, правда? Ну, скажи же, Аня!
Он смотрит на меня с надеждой, но я вижу, я понимаю – он и сам уже знает ответ. Нет, это невозможно. Одна из нас должна вернуться в девятнадцатый век.
Так, стоп! А с чего я взяла, что это так? Может быть, Пашка прав? Мы же сами толком ничего не знаем. И всё-таки это риск. Слишком большой риск, чтобы могли им пренебречь.
Они сидят, обнявшись, и лица обоих мокрые от слёз. И глядя на них, я принимаю решение.
– Нюра, вы точно хотите остаться здесь?
Она шмыгает носом и смотрит на меня непонимающе.
– Что?
– Я спрашиваю, хотите ли вы остаться здесь, с Пашкой?
– Да, хочу! – почти выкрикивает она и еще сильнее прижимается к нему.
Я окидываю кухню взглядом. Мультиварка, микроволновка, водонагреватель – ничего этого в девятнадцатом веке нет. Но буду ли я по этому скучать? Конечно, нет! Ну, разве что чуть-чуть.
55. Дом – там, где сердце
Обратное перемещение происходит почти незаметно. Кажется, я уже становлюсь бывалой путешественницей во времени. Быть может, мне удастся сгонять в двадцать первый век когда-нибудь еще?
Надеюсь, Черская простит меня за этот перформанс. Она любит свою Анюту и наверняка порадуется за нее. Ведь это очень важно – обрести свое счастье.
О том, что я уже не в двадцать первом веке, можно было судить по свежести воздуха и по звенящей тишине. Здесь тоже ночь, и деревня погружена в сон.
Как ни странно, но оказываюсь я вовсе не в доме, а во дворе. Но это – наш двор – я узнаю его. И я даже рада, что я теперь не в собственной спальне. Выйти из дома, никого не разбудив, было бы трудно. А медлить я уже не хочу – даже до утра.
Я иду по спящей деревне к стоящей почти у самой околицы избе. Я никогда не была там, но я знаю, что это – его изба. И хотя я понимаю, что он может оказаться там не один, я всё равно к нему иду.
Тихонько стучусь в окно, но тишина вокруг такая, что мне кажется, что стук разносится по всей деревне. Или так громко стучит мое сердце?
Дверь открывается.
– Анна Николаевна?
Ночь лунная, светлая, и я вижу удивление в его широко распахнутых глазах. Но не только удивление, а и что-то еще, от чего меня бросает в жар.
Сегодня он не гонит меня прочь. Подхватывает на руки, словно пушинку, и несет в дом.
И подушка, и матрас набиты свежим сеном, и его запах пьянит не хуже дорогого вина. А когда губы Вадима касаются, наконец, моих губ, всё остальное перестает существовать. Мы растворяемся друг в друге, и я к стыду своему впервые понимаю, что такое – любить в самом плотском значении этого слова.
Я не знаю, сколько времени проходит, прежде чем я возвращаюсь в реальность. Меня мучит жажда, и кажется, не только меня. Мы выходим в кухню и по очереди пьем из ковша холодную воду. А потом снова целуемся. И он снова несет меня в кровать.
За окном уже занимается рассвет, когда Вадим резко бросает:
– Домой вам надо, Анна Николаевна! Не должны вас тут видеть.
Он думает сейчас не о себе, а обо мне. О моей репутации.
И я знаю, что он прав – я не могу позволить себе такой открытый демарш. Пока не могу. Тетушка этого не перенесет.
