прижимается к нему и чувствует, как его пальцы расстегивают ее лифчик. Как он рывком отбрасывает его в сторону.
Голой грудью прямо к его груди.
Мэтт издает стон, который переходит в мирное возбужденное рычание, и они снова сплетаются языками, как сумасшедшие, как будто они оба теряют рассудок. Наверное, так и есть. Наверное, они сейчас отключатся, а проснутся уже в какой-то другой жизни, потому что невозможно остаться трезвыми и живыми, когда от желания горит все тело.
На ней только трусики. На нем – домашние штаны, от которых он избавляется.
Все, чтобы они были в равных условиях.
Хочется наброситься на него и заставить взять ее.
Но, в то же время, это желание такое сладкое, предвкушение такое манкое, что Ребекка хочет продлить его, сохранить в себе подольше.
Мэтт целует ее шею, осыпает мелкими прикосновениями губ. Ребекка закрывает глаза.
Что она делает? Почему спит ее совесть? Почему кроме этого желания – острого, как лезвие ножа, ничего больше осталось?
Она цепляет пальцами резинку его трусов и стягивает их вниз, пока его член не оказывается на свободе.
Ребекка оглаживает его пальцами.
Мэтт делает паузу в поцелуях, наблюдая за ее движениями, как завороженный.
У него большой член. Большой и прямо сейчас очень крепкий, он хочет ее до безумия.
Ребекка сглатывает слюну.
Осознание, что она хочет его в себя, делает ей практически больно, но она не может остановиться. Ей это нужно, как воздух.
Мэтт даже мечтать не мог, что когда-нибудь это произойдет.
Что они с Ребеккой, связанные душами, но такие далекие друг от друга, будут лежать в одной постели и любить друг друга.
Именно любить, иначе Мэтт и не смог бы это назвать.
Только любовью – хищной, сверхъестественной любовью.
Он входит в нее, и мир разваливается на куски. От него остается только пыль, и они с Ребеккой в кучке этой пыли. Они отдаются друг другу, и не остается ничего больше. Плевать на все.
Она тугая и девственная. Когда Мэтт преодолевает эту преграду, собирая капельки слез с глаз Ребекки, его волк сливается с ним воедино. Это даже не секс, это танец душ, это вой сирены в голове, это соединение с природой, с воздухом, со своим собственным «я».
Ребекка распахивает глаза, ноги ее дрожат. Возможно, она бы плакала навзрыд от боли, но Мэтт вытягивает из нее ту боль, оставляя только наслаждение.
Он чувствует капли ее крови на простынях и члене, и это лучшее, что она может дать ему.
Он целует ее и благодарит.
Он целует ее и едва не плачет от переизбытка чувств.
Никогда еще он не чувствовал себя так гармонично. Как будто вся его жизнь – с самого рождения и год за годом – вела к этому моменту.
Он двигается внутри нее медленно, сладко. Хочет продлить их общее удовольствие. Ребекка задыхается и тянется к его губам, чтобы он поделился с ней воздухом, чтобы помог остаться в сознании.
Это так сложно – ходить по краю и оттягивать оргазм. Каждый раз всего на секунду, а потом снова к краю, и так, пока терпение не иссякнет совсем.
Это словно не оргазм, а взрыв небес над головой. Ребекка вскрикивает, прижимается к нему всем телом. Мэтт подхватывает ее бедра, входит рывком еще один раз и…
Они кончают в одну секунду, соединяясь в одно существо в этот момент, больше нет ни Мэтта, ни Ребекки, только их чувства, их нервные окончания, их облегчение после того, что произошло.
Плохая была идея – пойти на пробежку вместе.
Совсем недавно они не могли поделить тропу, по которой оба привыкли бегать, а вот теперь Ребекка бежала с Мэттом плечо к плечу и чувствовала себя просто потрясающе.
Они не спали.
Совсем.
Всю ночь напролет занимались сексом, и ей удивительно, как у нее нашлись силы на спорт после такого.
Но секс с Мэттом не выматывал. Наоборот, он был как пластырь на содранной коленке. Или как заживляющая мазь.
Они молча бегут, Ребекка слышит его дыхание и чувствует приятную ноющую боль внизу живота. Это хорошая боль, ради такой боли хочется вставать по утрам.
Ребекка была уверена, что ей понадобится время наедине с собой, но оказалось, что нет.
Вовсе нет.
Она чувствует тело Мэтта рядом, ощущает его запах и шорох его кроссовок по земле, и ей настолько уютно, что она готова бежать годами. Лишь бы он бежал рядом с ней.
Родители отчаянно делают вид, что не понимают, что происходит, когда они возвращаются с пробежки.
Ребекка исчезает в своей спальне, красная, как помидор, а Мэтт идет к холодильнику и достает газировку.
Ему не стыдно за звуки, которые они издавали ночью.
Ему не стыдно за запах, которым наполнился дом.
Не стыдно за свое довольное лицо сейчас, за засосы на шее, на которые он так и не запустил регенерацию, за то, что глаза у него пьяные и счастливые.
– Что? – спрашивает Мэтт, понимая, что мама смотрит на него слишком долго.
Он не понимает, что означает ее взгляд. Она как будто рада и озадачена одновременно.
– Вы не слишком торопитесь?
– Мам.
– Я просто спросила… Еще вчера Ребекка знать тебя не желала, а теперь вы ведете себя, как пара, и это… Странно.
– Ничего странного нет, – отвечает он спокойно. – Ничего странного.
Они не успевают больше ничего сказать, потому что на кухню входит Эстер, и она не собирается деликатничать, как родители, а сходу начинает язвить. Но Мэтт все равно ей рад, ведь лучше подростковый сарказм Эстер, чем мамины нотации, к которым прямо сейчас он совсем не готов.
– Итак, что ты здесь забыла? – спрашивает Нолан, предлагая Ребекке печенье в стеклянном блюдце.
Она поднимает брови, переводит взгляд на Филиппа, который выглядит очень уставшим. Видимо, только что вернулся со смены.
– А твой парень жуть какой гостеприимный, – беззлобно отвечает она.
– Сам удивляюсь.
– Ты не подумай, я рад познакомиться с той из сестер Филиппа, которая не будет язвить в ответ на каждое мое слово, но все-таки… Мы даже подумать не могли, что ты однажды зайдешь в гости.
Ребекка не успевает подумать о том, что Нолан назвал ее сестрой Филиппа, и это не вызвало внутри нее бунт. Она размышляет о других его словах.
И правда. С каких это пор она стала ходить по гостям? И не просто к кому-то там, а к одному из Сэлмонов. В последнее время все менялось
