— Давай-ка, сыскарка, — обнял меня за плечи Гриня, — ресторацию ближайшую посетим, ты отобедаешь…
— Геля! — позвали с крыльца.
Я обернулась, Мишка, узрев неприличную мою с Волковым позицию, многозначительно подмигнул.
— Там это…
— Из булочной уже вернулся? — Несколько придя в себя, от объятий я отстранилась. — Быстро-то как.
— Не ходил даже. Там это… — Мишка посмотрел на Грегори. — Мадам Фараония встречи с приставом требует.
На кухне хозяйничали уже две незнакомые угрюмые бабищи с плотными льняными косынками на головах и в одинаковых белоснежных передниках. В четырех кастрюлях что-то закипало, отдельный стол был занят стопками фаянсовой посуды, на соседнем высилась корзина, прикрытая полотенцем, уголок отвернулся, я заметила бок хлебного каравая. Тетки чинопочитанием не отличались, шикнули, прикрикнули, что-де никаких им тут посторонних. На Мишку замахнулись, но хромающему в арьергарде Костику сунули пирожок, в рот сунули, потому что руки у мальчишки были костылями заняты. Потом одна промокнула передником глаза, другая дала пирожок и Михаилу. Я сглотнула, со вчерашнего дня маковой росинки во рту не было, за что была названа сироткой и тоже угощена. Пирожок оказался с капустою. Вкуснотень!
— Мадам Фараония наверх вас просила, — зачавкал провожатый.
Детей в спальнях не было, пожилой гнум стоял в девичьей, делая отметки в конторской тетрадке.
— Где все? — нагнал нас Костик.
— В классах! — Голос другого пацана был полон такого благоговения, что у меня мурашки по спине побежали.
— Григорий Ильич, — сказала я негромко, — этот Обух городской царек и есть?
— Размышляешь уже, как расплаты избежать? — Волков взял меня под руку. — Нет, не он среди фартовых главный, но и не последняя спица в колесе.
Интересно, его список заученных поговорок когда-нибудь кончится?
— А кто король?
— Некий благородный разбойник по кличке Туз. По счастью, Туз этот — завзятый англоман и немало поэтому ко мне расположен. Я собирался его нынче о Мишкиной расспросить, но ты… Геля, ты провернула великолепную комбинацию!
— Это еще неизвестно. Пусть сперва нам мадам найдут. Но потом еще уговор этот…
Грегори понизил голос:
— Под Обуха давно уже копают, сам Туз и роет, много воли себе помощник взял. Так что деньки его сочтены. Подозреваю, что его с тобою сотрудничество последней каплей станет.
— Экий ты, Гриня, интриган, — протянула я, не сумев изобразить восторга, — все у тебя просчитано.
— Пусть лучше пауки в банке сами перегрызутся, чем служивых кусать.
По уму это, разумеется, было правильно, но мне стало неприятно.
К лепному потолку вестибюля долетали детские голоса, мальчишки скакали по лестнице, скатывались с перил, хохотали, в классах рисовали мелом на досках, в музыкальном зале бренчали по клавишам расстроенного рояля. Мишка с Костиком отстали, растворились в толчее. Молодой человек, встретивший нас в коридоре, поклонился.
— Господин Старунов? — удивился Гриня. — Павел…
— Можно без отчества, — улыбнулся тот, фамильное сходство с приказным письмоводителем прослеживалось с полувзгляда. — Елизавета Афанасьевна в кабинете вас ожидает.
— Елизавета Афанасьевна? — шепнула я Волкову.
— Мадам Фараония. Елизавета Афанасьевна Квашнина.
Свистеть было неприлично, а то я б не удержалась. Боярский род Квашниных в такие дебри отечественной истории корнями уходит, что ой.
Фараония поднялась из-за стола при нашем появлении, тюрбана на ней не было, волосы забраны в тугой пучок, шелковое черное платье с воротником под горло, из украшений — гагатовая брошь и перстень на артритном пальце. Перстень старинный, фамильный, я даже на свой мельком глянула, чтоб сравнить. (Кстати, не забыть бы попросить Григория Ильича его снять.) Тоже плоский камень в золотой оплетке, только не сапфир, а рубин.
— Добрый день, господа, — проговорила женщина строго. — Прошу, садитесь.
Дам она не упомянула, но я все-таки села в одно из кресел. Грегори испустил феромонный эманирующий залп:
— Как же я рад вас здесь видеть, драгоценная… Елизавета Афанасьевна!
Вот как он это делает, а? Только что тетка неприступную крепость изображала и вот краснеет уже по-девчачьи, глазки даже строит.
— Ах, Григорий Ильич…
Нечувствительный к чарам заграничного джентльмена Старунов дернул со стола папочку.
— Извольте видеть, господин пристав: решением городского опекунского совета от сегодняшнего числа госпожа Квашнина назначена директором крыжовеньского сиротского приюта.
Он показал нам бумагу.
— Епархиальная канцелярия это назначение утвердила.
На втором документе даже чернила еще не просохли.
— Браво! — хлопнул Грегори в ладоши. — Примите поздравления, госпожа Квашнина.
Фараония посмотрела на меня. Приподняла брови, только сейчас заметив мундир, сказала ласково:
— Спасибо, Пашенька, теперь ступай, присмотри там за порядком. И вы, господин Волков, будьте любезны наедине дам оставить.
Старунов положил папку на стол и вышел, Гриня удалился следом. Помолчали. Под взглядом новой директрисы мне было неуютно.
— Сыскарь чародейского приказа Мокошь-града, — сообщила я, чтоб тишину нарушить, — надворный советник Евангелина Романовна Попович.
— Что ж ты меня, — запахло жженым сахаром, — не поздравляешь?
— Хотелось бы сперва узнать, зачем вам это надо.
— Сама как думаешь?
— Вы скажите.
Тетка вздохнула, поднялась, подошла к шкапчику. Когда я этот кабинет осматривала, за дверцами ничего там не было, теперь же Фараония достала графинчик и две рюмочки к нему, поставила на стол, вытащила притертую пробку, налила поровну вязкой рубиновой жидкости, одну рюмку поднесла мне.
— За нас, за баб.
Грех такой тост не поддержать, я выпила, охнула от горячей сладости в гортани. Пирожок с капустою бросился знакомиться с наливкой. Подружились, обратно не побегут.
— Знаешь, рыжая, — сказала Фараония, наливая по второй, — такой радости, которую я нынче утром испытала, услыхав, что Чикову в ее же доме прирезали, за всю жизнь у меня не было. Поганая радость, злорадная да бесчеловечная. Кухарка с базара новость принесла.
— За помин души Елены Николаевны, — предложила я. — Не чокаясь.
Выпили, перекрестились, хозяйка сызнова налила.
— А после подумала: поставят директрисою на освободившееся место какую-нибудь чиновную даму из жен приближенных Бобруйского, она сызнова детишек мордовать будет, потому что завод такой в городе нашем проклятом… Третья — за любовь.
Чокнулись, выпили.
— Я ведь богатая, Геля, — отставила Фараония пустую рюмку. — Родители померли, родни никакой не осталось, только связи кое-какие от батюшки. Ежели Гаврила Степанович лапы к моему приюту потянет, изыщу способы по его ручонкам хлопнуть. Вот и кликнула Пашку в помощь, он парень толковый, студент. Сели с ним в сани да поехали по адресам, к каждому из членов опекунского совета.
— А епархия?
— А что епархия? Люди божьи, их уговаривать даже не пришлось, тем более отец Пантелеймон из Змеевичского храма в Крыжовене оказался.
— Несказанная удача.
— Предзнаменование! — возразила тетка. — Что дело я задумала доброе и правильное.
— За грехи юности расплатиться желаете?
— И это тоже. Ежели я, истеричка дурная, невинные души погубила, теперь спасать должна.
Она смотрела на меня так жалобно, что в груди все сжалось. Перегнувшись через стол, я расцеловала влажные от слез щеки.
— Лучше вас на это место во всей Берендии человека не сыщется, Елизавета Афанасьевна.
— Еще по одной? — повеселела Фараония.
Уверенная, что на голодный желудок меня непременно развезет, я все же не отказалась. Мы пересели к низкому столику в обтянутые атласом кресла.
— Бобруйский — это полдела. — Язык уже заплетался, графинчик двоился. Или их действительно два? Нет, три. Экая у наливочки крепость. — Блатные персоны еще к вам непременно сунутся.
— Как сунутся, так и высунутся. Вот этими руками глину замешу…
