Да толком не удалось все ж отдохнуть. Гроза то и дело просыпалась, боясь уснуть так крепко, что пропустит самое начало рассвета. Но напряжение, что выматывало душу, не дало разлежаться. Как начал просачиваться самый слабый свет в приоткрытое оконце, она тихо сползла со своей лавки и попыталась одеться как можно бесшумнее. Никто, кажется, не проснулся от ее возни.
Она выглянула из-за занавеси: в избе все казалось неподвижным. Гроза прошла мимо лавки Владивоя — с особой осторожностью — и лишь на миг шаг приостановила, вглядевшись сквозь рябой сумрак в его лицо. Показалось теперь, что осунулся он немного за те дни, что не виделись: а уж немало почти три седмицы прошло. Да и немудрено: за такими тревогами, с которыми пришлось ему столкнуться. Сильно отросла его борода, теперь почти скрывая шею, и чуть заметнее стали морщинки в уголках глаз. Взгляд сам собой скользнул на расслабленные чувственные губы его, что в обрамлении темных усов казались еще более притягательными. Вздохнула медленно — и пошла прочь.
Выбралась потихоньку из гостинной избы. На ходу подпоясывая легкий навершник да то и дело от волнения поправляя дорожный мешок за плечом, пробежала по двору — за околицу. Пороги спали, даже не погавкивала ни одна собака, ворча на раннюю путницу. Еще даже петухи не прокричали, не показалось Дажьбожье око над окоемом, и все вокруг заливал зыбкий туманный свет, отчего казалось, что все это сон. Потому что не может быть наяву так безмятежно, так прозрачно и загадочно одновременно. Не может быть воздух таким чистым и натянутым, словно кудельная нить, спряденная умелыми пальцами самой Макоши.
Гроза только один раз обернулась на вытянутую приземистую избу. Не зря боролась с тем, чтобы оставаться на ночь в доме старейшины, уверяла всех, что среди кметей ей спокойно и надежно. Теперь никто не норовил проследить за ней: куда направилась. Никто не одолел расспросами: потому как из-под надзора хозяев ей удалось бы уйти гораздо сложнее, а уставшие за день пути гриди спали крепко. Как и сам Владивой — тот и вовсе, кажется, как лег ночью, так и не перевернулся до утра ни разу.
Скоро отыскала Гроза и ту тропинку, что вела на восток. Выворачивала она к святилищу Макоши, Лады и Мораны, что стояло на лысой прогалине, но оттуда уж можно было на другую дорожку выйти — прямиком к Ледному озеру.
Гроза торопилась, то и дело едва на бег не срываясь. Все казалось: вот-вот проснутся кмети или Владивой — и тогда ее изловить успеют быстрее, чем она доберется до заветного места. Скоро и впрямь показалось святилище здешнее, что богиням предназначалось. Гроза не забыла им требу оставить: а то негоже так уходить, всем обделив. Дальше вглубь леса, что все гуще зеленел под светом утренней туманной зари, тропка стала уже. Запетляла, то и дело грозя затеряться в траве. Но женщины, видно, здесь все же ходили достаточно часто, чтобы дорожка не заросла совсем. Просто свет Ока, едва встающего из ночных чертогов, еще был неверным и зыбким, в глубоких косых тенях легко потерять нужное.
Так и шла Гроза, оборачиваясь и прислушиваясь. Уж ноги начали уставать: пришлось сесть под сосной и отдышаться малость. Перекусила она кусочком хлеба, запила водой — то и ладно. Око все поднималось, лилось тягучим медом на голову и плечи, словно утопить в этой дымчатой безмятежности хотело. Только и пронзалась она пением проснувшихся птиц, словно стрелами, что впивались в уши, привыкшие к предрассветной тишине.
Может, ошиблась Ярена, не столько верст от порогов идти до Ледного озера, а гораздо больше? Может, ошиблась все-таки Гроза тропинкой? Но блеск воды все никак не проступал среди листвы и рваной сети ветвей. Она поняла только, что озеро близко, как зашептал лес кругом громче, будто пронесся по нему буйный порыв ветра. Подтолкнул в спину — быстрей! И Гроза побежала. Все чудилось, что кто-то позади за ней торопится. Что вот-вот нагонит — и тогда весь путь окажется пустым. Но она приостанавливалась порой и слушала голос чащи, что охватывала со всех сторон. Давно уж она не смотрела под ноги, не выискивала неверную дорожку.
И скоро сменились сосны да березы кудрявыми ивами, что рассекали вытянутыми листьями свет, а землю — тенями от них. Гроза замедлила шаг, когда расступилась густая поросль молодых осин, открывая взору изогнутый волчьей холкой берег, поросший травой, словно вздыбленной шерстью. Ива, какую доводилось уж видеть во снах, стояла у самого края воды, расставив в стороны узловатые ветви, а листва ее была такой густой, что окутывающая корни тень казалась почти черной.
Гроза медленно подошла к самому краю пологого берега и остановилась, почти касаясь носками черевик воды. Медленно она подняла взгляд от земли и устремила его к дальнему берегу озера, жадно глотающего свет Ока. Казалось, оно не отражает его, а наполняется им до самого дна. И рассмотреть можно все камешки, каждую песчинку сквозь толщу воды. Не сразу Гроза поняла, что это просто говорит в ней сила, что досталась от матери и зрение то, что позволяет видеть сокрытое на глубине любой воды. Может, другой человек сочтет здешнюю воду мутной и непроглядной вовсе.
Гроза присела на корточки, вынимая из чехла нож. Оставила короткий порез на ладони и опустила ее в озеро.
— Услышь, матушка, коли ты еще здесь и не носят тебя никакие ветры в дальних далях. Увидеть тебя хочу. Столько лет сюда шла, да дойти не могла никак. Говорить хочу, судьбу свою узнать у заповедного озера. И судьбу тех, кто дорог мне.
Выпрямилась вновь и прислушалась, помалу теряя надежду на то, что ее услышали. Да нешто духи здешние, которые имели, как говорила Ярена, большую силу и волю через Явь проходить, не донесут до матери ее слова?
— Что ты еще узнать хочешь, кроме того, что уже знаешь? — раздался за спиной ровный, холодный, как застывшее течение, голос.
— Узнать хочу, как сделать так, чтобы ты отца не звала с собой. Чтобы не тосковал он и не помышлял о том, чтобы жизнь окончить в речной воде, — Гроза и хотела к ней повернуться, да отчего-то было боязно.
Не от того, что страшилась она увидеть там чудище: знала, что вилы прекрасны, и оттого часто манят мужчин и парней, которым удавалось их увидеть, купающимися на берегу. Она не хотела убедиться в том, насколько сильно на нее похожа.
— Если я скажу, что никак? — и словно бы сожаление послышалось в словах матери. — Мы связаны с ним. Связаны любовью. Связаны тобой. Но с рекой, с этим местом, я связана сильнее. И я не могла остаться. А он не может меня отпустить. Только если он сам преодолеет это, тогда и я не буду опасна для него. Ты же сама видишь. Как только он начинает думать о чем-то другом, то все налаживается.
— Вижу, — согласилась Гроза.
И все же повернулась. Вила стояла перед ней — в длинной рубахе до самой земли. Говорят, что под ней козьи копыта. И пропадают они только в тот миг, как кто-то осмелится украсть волшебную одежду вилы и тем привязать ее к себе. Сделать своей женой.
Мать стояла под тяжелыми ветвями ивы, не двигаясь с места. И смотрела бесстрастно, отчего думалось, что проблеск чувств в ее речах просто почудился. Она даже дочерью своей Грозу не видит, лишь продолжением своим, будущей вилой. Лишь одна кровь в ней говорит.
— Мне жаль… — все же произнесла она.
— Тебе не жаль, — покачала головой Гроза. — У тебя душа вся выстыла в воде и на ветру. Тебе все равно. Вон как озеру этому все равно. Так и тебе.
— Неправда, — усмехнулась вила. — Я тоже хочу, чтобы ты счастлива была. Да только вижу пока, что лучше всего тебе рядом со мной будет. Вилья кровь из тебя не пропадет, как ни пытайся. Сильнее нее мало что может быть. Муж тот, что тобой завладеть пожелает, сам должен быть другим. Отмеченным, иначе только беда его ждет впереди. Не удержит.
— Значит, Домаслав…
— Не выдюжит он тяги своей к тебе. Она с годами только сильнее будет становиться. Как у князя вон, — мать усмехнулась так, как могла бы, будь обычной женщиной. — Владивой сильнее его много. У него корни древние, которые за землю его сильно держат. Да и он бед оберется. До самого худого дойти может. Если ты не будешь хотеть остаться рядом с ним так же сильно, как он того хочет… А ты не хочешь.
