Владивой рассмеялся тихо и коротко. Покосился на нее, натягивая рукава рубахи, нырнул в одежу и одернул. Она невольно залюбовалась его ровными уверенными движениями. Словно то, что князь в шатре с ней одном стоит и одевается после ночи — самое обычное, что могло бы случиться этим утром.
— На лошадь она захотела. Чтобы свалиться с нее через пару саженей? А после что, от тебя одни кости собирать? Не выдумывай.
А Гроза так и задохнулась от негодования. Да чего это он ею распоряжается так, будто ночь эта право ему такое дала? Слабость невольная только злила. И хотелось поскорее в себя прийти, чтобы снова ни в чем от князя лишней помощи не ждать.
— А как же до порогов добираться будем?
— В седле со мной поедешь, — ровно уронил Владивой.
Теперь уж спокойно и даже, кажется, удовлетворенно. А Гроза едва не застонала: за что ей Недоля такое испытание подбросила? Чтобы невольно приходилось к князю жаться и тем заставлять его думать, что она от слов своих, что недавно сказала, уже отступилась.
Скоро пришел кметь, который нынче отвечал за утренню для всех, принес наваристой каши. Надо же, обо всем позаботились, хоть в путь не такой уж далекий собрались. Да, верно, думали, что затянуться он может. Гроза приняла миску, полную исходящего паром ячменя с тонкими кусочками вяленой свинины — и едва удержала ее. Не потому что горячая, а потому что тяжелой она показалась едва не как камень. Гридь вышел, а Владивой тут же рядом оказался и подсобил. Забрал посудину у Грозы и сунул в руку ложку.
— Ешь, сил набирайся.
И все то время, что Гроза утренничала, он держал миску на весу перед ней. Как ни пыталась забрать — не отдавал. И все смотрел в ее лицо, заставляя задыхаться в душных волнах жара, что то и дело подкатывали к самому горлу.
Скоро выдвинулись в путь. И всю дорогу, что была до Порогов, пришлось терпеть близость Владивоя. Его настойчивую руку на талии, которая то и дело спускалась ниже по животу, надавливая. Проникала слегка между бедер и возвращалась обратно еще до того, как Гроза успевала воспротивиться.
И тревожно было думать о том, что князь и впрямь ведет себя так, будто ни от кого не собирается больше скрывать своей тяги. Своей заботы и желания. Будто решил все — а вот к чему это приведет, одни только боги разумеют.
В Порогах не стали задерживаться долго. Князь только сам сходил до здешней травницы Милонеги и принес для Грозы трав, что помогли бы скорее силы вернуть. Она приготовила отвар, еле ползая по гостинной избе, выпила на ночь — и мигом провалилась в сон, как только голову на лавку опустила. На другой день все собрались и еще до рассвета отправились дальше до Волоцка. Прошли через Белый Дол: забрали Драгицу. И с отцом удалось лишь парой слов перемолвиться. Да он рад был уже тому, что Гроза жива и что теперь под защитой надежной, хотя бы до того мига, как заберет ее жених.
И думалось, что в Волоцке спокойно и безопасно, да все равно возвращаться туда не хотелось. Дни шли за днями: монотонные напряженные. Скоро Гроза уже совсем оправилась после встречи с матерью, которая словно перевернула в ней что-то, надломила — и теперь только ждать, когда станет вовсе ясно, что именно. И страшно было одно: уйти вслед за вилой ей будет очень тяжело. Гораздо тяжелее, чем думалось еще несколько лун назад. Но, если мать не солгала и душа Грозы — все, что ей нужно, то так тому, верно, и быть. Все равно она никому не принесла счастья. А Домаслав, коли и впрямь жениться не передумает, то переживет разлуку
— рано или поздно.
И какой уж долгой ни казалась дорога до Волоцка, а настал тот день, как Гроза начала узнавать здешние места. Осталась за спиной самая ближняя на пути к городу весь. А там уж к самой ночи должны были добраться и до детинца. Гроза все ж уговорила Владивоя позволить ей в седле ехать. Он поупрямился для вида, но согласился. И показалось, что даже нравится князю, что едет она то рядом с ним, то чуть позади, а все равно поблизости. To и дело он поворачивал к ней голову — и тогда по спине наперед пробегалась ледяная волна от его пытливого взгляда, а после все тело жаром охватывало. Слишком хорошо помнила Гроза, что случилось в ту первую стоянку в шатре. Какой силы было желание Владивоя овладеть ей и какой силы — воля его, что остановила от большой ошибки. Теперь она точно знала, что не позволит себе больше слабости перед ним, не позволит душу себе рвать на части кажущейся близостью и отстраненностью одновременно.
Но, чем больше Гроза в голове все мысли о князе укладывала, тем больше другое понимала: Рарога она увидеть хочет снова. Тревожило ее молчание находника и то, что он, обо всем рассказав князю, решившись попросить помощи у него, теперь пропал неведомо где. Видно, решил к службе своей вернуться, раз уж теперь они с Владивоем и впрямь обо всем уговорились. Но осталось между грозой и Рарогом что-то недосказанное, что они хотели еще поведать друг другу во тот вечер у ручья, да не успели. И стоило вспомнить, как начинало печь щеки. От того, что тело помнило, как обнимал он, какими были его губы, решительно твердыми и в то же время ласкающими. Это не было похоже на то, как касался ее Владивой: с уверенностью и правом, будто она и впрямь ему принадлежит. А Рарог спрашивал
— каждым своим прикосновением, каждым движением тела, что прижимало ее к теплой земле. Как будто не верил, что она и впрямь не противится, не пытается отбиться или уколоть острым словом. Да она и сама не верила. Но хотела верить ему. И каждый раз, осознавая это, пыталась себя одернуть: нельзя. Не должно быть так, чтобы при одной мысли о нем забывалось все, что случилось в последние седмицы. И вина собственная перед Ярдаром Медным, перед теми, кто взялся ее защищать.
— О чем думаешь, Гроза? — прервал ее раздумья Владивой.
Она медленно, будто во сне, повернула к нему голову. Холодные глаза князя неспешно скользили по ее лицу.
И так случалось теперь все чаще, словно он хотел бы голову ей вскрыть и вынуть все мысли. Ничего не пропустить, за все наказать, что покажется ему лишним.
— О том, что зря ты меня на Ледном озере не оставил.
— Я говорил и снова скажу, — князь устремил взгляд в даль перед собой. — Я не оставлю тебя, Гроза. Покуда другой не возьмет тебя под защиту своего рода.
— Домаслав…
— Он, вестимо. Раз уж он твой жених. Весть до него уже, верно, дошла. Теперь дождаться осталось, как он доберется до Волоцка. И Долю моли, чтобы так нити сплела — и Домаслав успел раньше до тебя добраться, чем Ярдар.
И горько стало от того, что, кроме других бед, Гроза вновь вынуждена была отца далеко оставить, без защиты, без надежды на то, что мать его не уведет за собой в отмеренный срок. И все боялась, что настигнут ее недобрые вести, коих было уже в последнюю луну предостаточно.
Как зазолотилось ясное небо предчувствием заката, как застыли кроны знакомых разлапистых сосен, оставленные в покое уснувшим ветром, отряд княжеский выехал на дорожку прямую до самого Волоцка — а там на большак, растертый в стороны на несколько саженей копытами лошадей ногами путников, прокатанный колесами бесчисленных телег.
Висела пыль в воздухе, кутала копыта лошадей по самые бабки. Струилась остротой душной в ноздри. И издалека уже пахло городом, большим, многолюдным, закованным в бревенчатый обруч стен.
Как начало смеркаться, расступилась перед князем и его ближней дружиной весь у подножия Волоцка, а там, как проехали через нее насквозь — во всю ширь развернулись перед взором необъятные стены, куда Гроза и не хотела бы больше возвращаться. Темнели башни на светлом небе, и зев ворот еще готов был принять припозднившихся путников.
В детинце, кажется, прознали о возвращении князя еще до того, как он в ворота въехал. Потому уж наготове стояли конюшата — принимать лошадей. И сразу вышли на крыльцо Ведара с Сенией. Княгиня ничуть не изменилась, не смягчилась: привычно уже ткнула Грозу своим взглядом тяжелым и вопрошающим. Зато меньшица сияла так, что могла бы и свет Ока собой затмить. Ничуть не стесняясь никого, она слетела с крыльца и подошла к уже спешившемуся Владивою. На Грозу и не посмотрела даже, словно то, что та вернулась вместе с ним, вовсе ее не тревожило. Она обхватила князя за локти и подняла к нему лицо. Тот замер на мгновение, глядя сверху вниз на нее, а после наклонился чуть и легонько коснулся ее подставленных губ своими.
