В обоснованности этого доктор Ранк усомнился. По его словам, художник — это выдумщик и фантазер, склонный к искажению. Мы так и не знаем, что вернее — непосредственное, сиюминутное впечатление или более позднее.
Поговорили мы и о том, как Генри «изобретает» людей, так и не сумев в них разобраться. Ранк сказал, что это и есть истинная натура творческого человека. Гениальность — это изобретательность.
Потом разговор зашел о реализме женщин, об их практическом подходе к вещам, и Ранк высказал мысль, что, возможно, потому и нет среди женщин великих художников. Они ничего не изобрели. Ведь душу изобрел мужчина, а не женщина.
Я спросила Ранка, а могут ли художники, работающие поддельными красками, искусственно раздутые, без собственной, выстраданной правды, словом, неискренние, оказаться крупнее искренних творцов? Ранк ответил, что для него самого еще нет ответа на этот вопрос.
— Я, может быть, чтобы ответить на ваш вопрос, напишу для вас книгу.
Как это заявление порадовало меня!
— Мне это доставит куда большее удовольствие, чем окончание моей собственной книги.
— Это говорит в вас женщина, — усмехнулся Ранк. — Когда излечивается невротичка, она становится женщиной. Когда излечивается мужчина-невротик, он становится художником. Давайте посмотрим, кто победит, женщина или художник. Вот в эту минуту вам хочется стать женщиной.
Это был самый счастливый момент анализа. Я почувствовала, что вернуть научным феноменам их жизнь может наивный, эмоциональный подход к каждой проблеме как к личному, предназначенному только тебе чуду, вера в единственность, приводящая к восторгу разгадывания. То, что убивает жизнь, зовется отсутствием тайны. Ведь даже нынешние ученые, как бы ни кичились они своими посягательствами на истину, признают существование еще более захватывающей, последней и окончательной тайны. Ничего не потеряно для любителя тьмы и тени. Тайны остаются.
Но то, что живет, — живет, постоянно двигаясь к разгадкам, в динамичном продвижении от тайны к тайне; иначе застрянешь лицом к лицу с какой-нибудь единственной тайной (таинство рождения огня, например). А такая статичность приводит к ограничению твоих возможностей.
Сегодня, углубляясь все дальше, мы видим, что мир нашей личности намного расширился, пространство делается безграничным. Мы не рушим стен, не преодолеваем препятствий своими открытиями, не лезем в душу, не ворошим подсознательное, мы просто находим новые источники тайны, новые сферы. Отбрасываем второразрядные тайны ради более огромных и более глубоких. Нас более не страшат молнии и бури, но нам открывается, что этими опасностями чревата наша собственная природа, нам открывается символическое значение события, даже такого, как сексуальный акт, который далеко не всегда является физическим действием.
Опасения, что правда окажется неинтересной и бесполезной, знакомы лишь слабонервным художникам. Уважай таинство, говорят они. Не открывай ящик Пандоры. Но поэтическое видение — это не результат слепоты, это сила, выводящая за пределы безобразнейшей картины реальности, поглощающая и растворяющая ее. Взламывать, а не обходить стороной.
Доктор Ранк говорит между тем:
— Слишком ограниченный смысл придают сексуальному опыту, хотя было бы неверно утверждать, что психоанализ приносит просто сексуальное освобождение, это только фаза, шаг по дороге прогресса. Сексуальное освобождение не формирует мужчину или женщину, не способствует полному развитию. Действие, которое иные аналитики расценивают как достаточное свидетельство освобождения, само по себе лишено силы и не дает эффекта, если только оно не соответствует полной духовной трансформации и готовности к овеществленной зрелости.
Он добавил:
— Эта подлинная зрелость приходит из гораздо более глубоких источников и носит куда более духовный характер, чем это воображает себе ученый-психоаналитик, считающий свое дело сделанным после того, как его пациент одержит сексуальную или какую-то другую победу.
И еще сказал доктор Ранк:
— Вот так психология становится злейшим врагом человеческой души.
Вовсе не обязательно, что только травма, полученная в детстве, вызвала отрицательное отношение женщины к сексу. Оскорбленное изменой отца чувство к матери не единственная причина такого отношения. Ранк предлагает и другую версию подобного пренебрежения. Он говорит об экзистенциональном творческом порыве, вполне способном предъявить природе некоторые требования и направить энергию личности в другие каналы. Не только все эти полеты мистицизма и воображения представляют собой бегство от жизни. Творческий акт, чью важность осознает единственно Ранк (примечательная слабость психоанализа в том, что он не рассматривает художника как отдельную сущность), также представляет собой источник действий, направленность которых меняет ход человеческой жизни.
И тогда мы подошли к моим многоплановым ролям. Я хотела быть для Арто необходимой ему женщиной, музой его поэзии, спасти его от безумия. Я хотела быть декоративным, очаровательным, салонным «автором» и классически чинным художником, как того желал мой отец. Я хотела быть женщиной, рожденной не из ребра Адама без его ведома, а созданной им самим по его замыслу, образу и подобию потому, что ему потребовалось мое существование.
— Способность художника благодаря своему воображению потеряться среди сотни ролей есть тот же самый творческий процесс саморазрушения, описанный как отождествление. Причем отождествление не только со своими земными родителями (вы ведь хотели быть похожей сразу и на своего блестящего, талантливого отца, и на праведную скромницу вашу бабушку), но и с героями беллетристики, с литературными образцами, с которыми вы старались соперничать.
— В самом деле, было время, когда и Генри, и Джун, и я считали себя персонажами Достоевского.
— Психоанализ частенько пренебрегает значением творчества художника, тогда как я вижу в нем важный разоблачительный фактор, так же как и ценность для «излечения». В творчестве содержится возможность все улаживающего уравновешивания.
— Генри однажды написал: «Я должен или тут же сойти с ума, или приняться за другую книгу».
— То, что вами потеряно, вы стремитесь воссоздать. Когда вы потеряли Европу, Испанию, музыку, вы стали писать дневник, чтобы унести свой мир с собою и построить заново.
Однажды, придя к доктору Ранку, я краем глаза увидела маленькую сухощавую женщину, одетую по-вдовьи во все черное. Я спросила, кто это, и Ранк мне объяснил: «Это моя жена. Незадолго до того, как мы поженились, она потеряла отца. Тогда ее черные одежды, траурный наряд казались мне вполне естественными. Но прошло время, а она так и осталась осиротевшей и безутешно горюющей, осталась вдовой[150]. Сравните это с вашими незамедлительными усилиями создать что-то взамен утраченного. В этом и есть художник».
