Lina Mur - Fifty And One Step Bac

дальше. Я насытился этим. Меня не учила мать ни как

вести себя за столом, ни как правильно использовать

все эти приборы. Потому что сама не знала, да и все

время и любовь отдавала Люси. У неё было больше

проблем, а я всегда говорил, что со мной всё в

порядке. Да и говорил я с ними редко. Как я заговорил, меня оставили в покое, и я перебивался сэндвичами.

Вспоминали обо мне только, когда звонили из школы с

очередным отчислением. Я не понимал полезности

зелени или же овощей, только фастфуд. Года берут

своё. Я начал общаться с другими людьми, и мне

пришлось следить за собой. Я ел напротив зеркала, тщательно репетируя каждое движение. Репетировал

речи тоже перед зеркалом. Я понял, что от того, как

долго ты умеешь делать правильные паузы и

небрежно принимать пищу, зависит отношение к тебе.

Я делал себя сам, учил сам себя и тренировал. А если

же я где-то ошибался, то и наказывал сам себя. Этой

мой стиль воспитания личности внутри.

— Наказывал? — полушёпотом переспрашиваю я.

— Да, я знаю, что такое боль от плетей. Я знаю, что

такое стоять на горохе по три — четыре часа. Я так

тренировал свою силу воли, выдержку и желание идти

только вперёд. Понимаешь, крошка, если я себе

причиняю боль, то это возвращает меня в прошлое и

тогда...ты не можешь себе представить, как силен

страх превратиться в моего отца. И этот же страх

помогает быть ещё сильнее и увереннее в своих

действиях. Ни разу не оступиться и предугадать

события раньше, чем они наступят.

— И часто ты...ох, себя наказывал?

— Первое время да, очень часто, когда понял, что я

могу, и какие возможности у меня могут быть, если я

начну работать над собой. А сейчас мне этого не

требуется, как и последние семь лет. Это привычка, которая уже срослась со мной, — Ник спокойно

допивает бокал вина, подзывая официанта, а я

обдумываю сказанные им слова.

Как можно этого человека не любить? Как можно им не

гордиться и не хвалить его? Ведь он невероятный

мужчина. С каждой секундой я все отчётливей

понимаю, что его мир будет всегда в нём, потому что

он помогает ему быть тем, кого я вижу перед собой. Но

ведь есть возможность слить воедино наши миры, хотя разве это уже требуется? Я полностью его, но не

готова узнать его в обличье монстра. На это тоже

требуется время и полное осознание самой себя.

— А почему нельзя было просто принять эту ошибку

без наказаний? Закрыть страницу и научиться на

оплошности? Зачем тебе требовалось приносить

физическую боль? — интересуюсь я, делая глоток

вина для храбрости, чтобы продолжить слушать его.

Ведь даже сама мысль о том, что ему больно

заставляет меня похолодеть изнутри, а кожу

покрыться мурашками страха.

— Агрессия, — незамедлительно отвечает он. — Агрессия — мой врождённый порок, который я так

контролирую. В тематический вечер я могу вылить её

в нужное русло, но когда нет такой возможности или

же я опасаюсь за последствия, то остаюсь только я.

— Каждый в этом мире может быть агрессивен, множество людей вспыльчивы, но это чувство не

живёт постоянно в них. Оно проявляется редко. И

сейчас ты нормальный, — замечаю я, смотря в его

глубокие глаза.

— Агрессия и вспыльчивость — разные вещи, Мишель. Вспыльчивость — это халатное отношения к

самому себе. Это распущенность характера и

личности. Таким был мой отец. Он позволял себе всё

это, потому что не хотел останавливаться, не хотел

чего-то большего. Только унижение своих близких.

Вспыльчивость можно контролировать, если захотеть.

Это фривольность самого себя. А вот агрессия...это

тяжело объяснять. Она заполняет тебя всего, она как

цунами, сначала медленно бурлит, но итог всегда

один. Она накроет с головой, и это у меня

наследственное от отца. Гены. Мне достались не

самые лучшие, и как бы я ни пробовал избавиться от

этого, у меня не выходит. Потому что моё прошлое...в

нём есть те моменты, которые я вижу сейчас и тогда я

возвращаюсь туда. Это затмевает разум, как в тот

вечер, когда я увидел на тебе порезы. Реальность

мутнеет, и ты отдаёшься полностью той тёмной

натуре, которая в тебе.

— Но ты остановился, и получается это можно

прерывать.

— Остановился, но до этого я отшвырнул тебя, как

пустую куклу. Тебе повезло, что ты не сильно

ушиблась. Ты упала удачно. А могла упасть с

последствиями. Понимаешь, почему я так колеблюсь и

мои решения постоянно меняются? — Ник

придвигается ближе, накрывая своей рукой мою, лежащую на ножке бокала. А я всматриваюсь в него, ища подходящие слова, но только одна фраза, гуляет

в голове. — Я боюсь в этот момент навредить тебе, потому что сейчас у меня другой этап жизни.

Незнакомый, странный и пока для меня чужой.

«Дай мне возможность любить тебя», — проносится в

голове.

Но я никогда не произнесу это вслух, а только грустно

улыбнусь и скажу иное:

— Ты боишься причинить мне не ту боль, которую

практикуешь. Ты боишься за меня и в то же время

хочешь меня. Я тоже боюсь за тебя, но ни капли не

боюсь за себя, Ник. Мы оба странные, очень странные, но когда мы вместе, все становится правильным. Это

наша особенность, которая есть у каждой пары. И я

согласна на это.

Он улыбается, слабо кивая мне, опуская глаза, а затем

поднимает взгляд уже потемневший и насыщенный

сладостью, от которой я готова получить диатез.

— Думаю, сейчас пришло время немного подразнить

уток, — неожиданно звонко произносит он и резко

встаёт, предлагая мне руку.

— Что? — удивлённо я распахиваю глаза, а он только

улыбается, так хитро, так по-ребячески весело и с

озорством, что я теряюсь.

— Потанцуем, — поясняет Ник, и я киваю, вкладывая

свою руку и вставая с места.

— Уверен? — тихо уточняю я.

— Более чем. И это будет танец, как ты и заставила

меня это признать, а не топтание на месте. Я хочу

танцевать, — смеясь так легко и непринуждённо, он

вводит меня на пустое пространство, где нет ни

единой пары. Потому что остальные слишком держат

себя в руках, не позволяя себе ни грамма веселья в

этом помпезном месте. А Ник иной, он свободный от

этих предрассудков.