Гастон поставил коробки на смятую постель.
Викторию затопил жар. Но он был не сексуальной природы.
Большое пятно замарало угол простыни там, где она лежала, где ее тело истекало наслаждением. Металлическая крышка лежала на тумбочке из атласного дерева; ни с чем нельзя было спутать скатанную оболочку, которая лежала в оловянной коробочке рядом.
Гастон, казалось, ничего этого не замечал. Или, возможно, работая в доме Габриэля, он больше не обращал внимания на физические реалии сексуального союза. Он поднял крышку прямоугольной коробки.
Виктория собралась с духом, вспомнив кровь, вспомнив руки Долли…
В коробке находился черный атласный корсет.
Настороженность превратилась в женское любопытство.
— Voilà.[23] — Гастон повернулся к Виктории и сверкнул улыбкой. У него были идеальные белые зубы. — Это всего лишь хорошенький корсет, мадемуазель.
Жар, заливший тело Виктории, не уменьшился от уверения Гастона — пережиток тех лет, что она потратила, притворяясь образцом добродетели. Не важно, что ее наслаждение запятнало простыни, а на тумбочке стояла открытая коробочка презервативов. Мужчины не обсуждали — и не выставляли напоказ — женское нижнее белье.
Гастон был невосприимчив к ограничениям, наложенным обществом. Он продолжал открывать каждую коробку, описывая мягкость шелковых женских сорочек, показывая пару панталон, украшенных голубой тесьмой, так чтобы она могла восхититься тонким, как бумага, шелком, гордо демонстрировал пояса с подвязками, шелковые чулки, прекрасные шелковые перчатки, турнюр, больше напоминавший фартук, чем проволочную клетку, которую Виктория носила многие годы.
В карих глазах Гастона блестело одобрение.
— Это très[24] модно — это выбрал месье Габриэль.
Пока Виктория обдумывала мысль, что Габриэль лично выбирал интимное одеяние для нее, Гастон, словно фокусник, вытаскивающий кролика из шляпы, достал шелковое вечернее платье золотисто-коричневого цвета. Оно должно было бы выглядеть безвкусным — отделанное бархатом винного цвета, с нижней юбкой из лампасной ткани, кремовой с зелеными, желтыми и тускло-красными узорами, но оно было прекрасно.
Она невольно протянула руку. Рубчатый шелк цеплялся за кончики ее пальцев.
Он был гораздо мягче дешевых шелковых панталон, которые она привыкла покупать, — хотя не таких уж дешевых для заработка гувернантки.
— Мадемуазель понадобится помощь с платьем, — с явным предвкушением сказал Гастон.
Виктория резко отдернула руку, болезненно осознавая полотенце, драпировавшее ее тело, и голую плоть, которую оно так мало скрывало. Она не позволит другому мужчине видеть ее голой.
— Уверяю вас, сэр, я способна одеться сама.
Гастон совершенно обезоруживающе улыбнулся. Она вспомнила улыбку в глазах Габриэля, когда вчера делала ему выговор из-за количества коробок, сложенных на кушетке.
И теперь он выбрал для нее нижнее белье.
— Non, non, мадемуазель, вы неправильно меня поняли, — поспешно сказал Гастон. — Я не предлагаю своих услуг; в штате месье Габриэля есть горничные. Я пришлю к вам одну из них.
Виктория одевалась сама с тех самых пор, как ушла из дома отца.
— Спасибо, но в этом нет необходимости.
— Mais oui,[25] это необходимо, мадемуазель, — умолял Гастон. — Месье Габриэль приказал нам удовлетворять все ваши нужды.
Было невозможно остановить обжигающий жар, приливший к щекам Виктории.
— Уверяю вас, сэр, все мои нужды удовлетворены.
— C’est très bon[26] — хорошо, что вы появились. — Понимающий свет в карих глазах Гастона был очевиден. — Месье Габриэль, он слишком долго был один. Вы покончили с этим.
Габриэль так упомянул об оргазме — кончить. Конечно, Гастон не…
— Он не позволит мне коснуться его, — сказала Виктория.
И закусила губу — слишком поздно, слова прозвучали.
Карие глаза Гастона не осудили ее.
— Но он коснулся вас, n’est-ce pas?[27]
Свидетельство его прикосновения невозможно было ни с чем перепутать.
Ее губы распухли, глаза обвела тень.
— Да. — Виктория расправила плечи. — Он коснулся меня.
Гастон снова медленно свернул платье.
— Месье Габриэль не касался женщины — и мужчины — все время, что я был с ним, мадемуазель.
Горло Виктории напряглось.
— А вы давно с ним?
Француз с каштановыми волосами аккуратно уложил прекрасное золотисто-коричневое платье обратно в коробку.
— Я с месье Габриэлем четырнадцать лет.
— Вы его друг?
Крышка с вытисненным розовым лепестком закрылась над кармазинным шелковым платьем.
— Мы в le Maison de Gabriel — в доме Габриэля — не друзья ему, мадемуазель.
Глаза Виктории распахнулись от удивления.
Платье было благополучно упаковано, густые темные ресницы Гастона медленно поднялись. Виктория смотрела в глаза Габриэля, только карие, а не серебряные.
— Мы его семья, — прямо сказал Гастон. — В этом доме мы все — семья друг для друга.
Гастон тоже пережил улицы.
— Вы… une prostituée?[28] — импульсивно спросила она.
Пристальный взгляд Гастона не дрогнул.
— Oui,[29] мадемуазель, я был une prostituée, если были клиенты, которые хотели меня. Когда их не было, я был, как вы говорите по-английски, карманником и головорезом.
Головорезом…
Виктория глубоко вздохнула.
— Полагаю, вы больше не занимаетесь вашими прежними делами.
Внезапно холодная безжизненность улиц оставила глаза Гастона. Они обаятельно замерцали.
— Non, мадемуазель, я больше не работаю карманником или головорезом. Месье Габриэлю не понравилось бы, если бы мы обворовали или убили его клиентов. Я управляющий месье Габриэля и его дома.
И служащих, которые работали в доме Габриэля.
Семьи проституток, воров и головорезов.
Виктория расправила плечи.
— Для меня облегчение это слышать, сэр.
— Pas du tout — не за что, мадемуазель. — В карих глазах Гастона были и восхищение, и юмор. — Ваш завтрак в кабинете. Вы можете съесть его сейчас или подождать, пока горничная поможет вам одеться.
Будучи гувернанткой, Виктория ела со слугами. Она не привыкла, чтобы ее опекали. Затянувшийся жар смущения рассеялся в новизне чувства, что ее балуют.
— В самом деле, месье, я не нуждаюсь в услугах горничной. Но благодарю вас. Я буду наслаждаться завтраком — и нарядами. Они очень красивы.
