— И с чего ты предлагаешь начать? Наверное, с реформирования общественного порядка? — спросил он.
Беркин слегка нахмурил брови. Этот разговор затронул его за живое.
— Я вообще ничего не предлагаю. Если мы действительно захотим чего-то лучшего, то разнесем старые устои. До тех пор все идеи, все попытки что-то предложить — всего лишь нудная игра для людей с большим самомнением.
Вспыхнувший было огонек померк в глазах Джеральда, и, глядя холодным взглядом на Беркина, он произнес:
— Значит, дела очень плохи?
— Хуже не бывает.
Огонек вновь вспыхнул.
— В чем конкретно?
— Да во всем, — сказал Беркин. — Все мы отчаянные лгуны. Наше любимое занятие — лгать самим себе. У нас есть идеал совершенного мира, чистого, добродетельного и богатого. И потому мы, по мере сил, загрязняем землю; жизнь — это грязный труд, как у копошащихся в навозе насекомых, и все для того, чтобы ваши шахтеры могли поставить у себя дома фортепиано, вы — завести лакеев, автомобиль и жить в новомодном доме, а мы — как нация — гордиться «Ритцем» или империей, Габи Дели[17] и воскресными газетами. Все это очень печально.
Джеральду потребовалось некоторое время, чтобы собраться с мыслями после этой тирады.
— Ты хочешь, чтобы мы не жили в домах, вернулись к природе? — спросил он.
— Ничего я не хочу. Люди делают только то, что хотят и могут. Будь они способны на другое, все изменилось бы.
Джеральд вновь задумался. Он не собирался обижаться на Беркина.
— А тебе не кажется, что фортепиано, как ты его называешь, — это символ чего-то настоящего, реального желания сделать жизнь шахтера более возвышенной?
— Возвышенной! — вскричал Беркин. — Как же! Поразительные высоты фортепианного великолепия! Обладатель инструмента сразу же вырастает в глазах соседей. Вырастает на несколько футов, как в брокенском тумане, и все из-за пианино, и это его радует. Он и живет ради этого брокенского эффекта — своего отражения в глазах окружающих. И ты здесь ничем от него не отличаешься. Если ты кажешься значительным другим людям, то и сам считаешь себя таковым. Ради этого ты усердно трудишься на своих угольных шахтах. Добывая столько угля, что на нем можно приготовить пять тысяч обедов в день, ты становишься в пять тысяч раз значительнее, чем если бы варил обед только себе.
— Надеюсь, — рассмеялся Джеральд.
— Неужели ты не понимаешь, — продолжал Беркин, — что, помогая соседу прокормиться, ты ничем не лучше человека, который кормит только себя. «Я ем, ты ешь, он ест, мы едим, вы едите, они едят…» Ну и что с того? Зачем человеку распространяться на все спряжение? Мне достаточно первого лица единственного числа.
— Приходится начинать с материальных вещей, — сказал Джеральд.
Беркин проигнорировал это замечание.
— Но мы должны жить ради чего-то, — прибавил Джеральд, — ведь мы не скот, которому достаточно щипать траву.
— Скажи мне, вот ты для чего живешь? — спросил Беркин.
На лице Джеральда отразилось недоумение.
— Для чего я живу? — переспросил он. — Полагаю, чтобы работать, что-то производить, поскольку мое существование предполагает какую-то цель. Если от этого отвлечься, то я живу ради самой жизни.
— А в чем цель твоей работы? Добывать с каждым днем больше тысяч тонн угля? А что будет, когда мы полностью обеспечим себя углем, мебелью с плюшевой обивкой, пианино, когда у всех на обед будет тушеный кролик, у всех будут теплые жилища и набитые животы, а молодые девицы будут играть для нас на пианино? Что произойдет, когда материальные проблемы будут решены по справедливости?
Джеральд сидел, посмеиваясь над ироничным монологом другого мужчины. В то же время он обдумывал его слова.
— До этого еще далеко, — возразил он. — У многих нет ни кролика, ни огня, чтобы его сварить.
— Значит, пока ты рубаешь уголек, я должен гоняться за кроликом? — съехидничал Беркин.
— Что-то вроде того, — ответил Джеральд.
Беркин внимательно всматривался в него. Под видимым добродушием он видел в Джеральде бесчувственность и даже странную озлобленность — ее не могла замаскировать благопристойная маска рачительного хозяина.
— Джеральд, — сказал он, — а ведь я тебя, пожалуй, ненавижу.
— Я знаю, — отозвался Джеральд. — Но почему?
Несколько минут Беркин размышлял с непроницаемым видом.
— Хотелось бы знать, понимаешь ли ты, что тоже меня ненавидишь? — проговорил он наконец. — Питаешь ли ты сознательное ко мне отвращение, ненавидишь ли мистической ненавистью? У меня бывают такие странные моменты, когда моя ненависть к тебе обретает космические формы.
Захваченный врасплох и даже несколько озадаченный, Джеральд не знал толком, что сказать.
— Возможно, временами я ненавижу тебя, — сказал он. — Но я не осознаю этой ненависти, не сосредотачиваюсь на ней, можно сказать.
— Тем хуже, — была реакция Беркина.
Джеральд с любопытством наблюдал за ним. Он не совсем понимал, что за всем этим кроется.
— Тем хуже? — переспросил он.
Мужчины помолчали, слышался только стук колес. Лицо Беркина помрачнело, брови сурово насупились. Джеральд осторожно и внимательно следил за ним, прикидывая, что бы все это значило. Понять, куда клонит Беркин, он не мог.
Внезапно Беркин посмотрел Джеральду прямо в глаза взглядом, который было трудно вынести.
— Какова главная цель твоей жизни, Джеральд? — спросил он.
Вопрос вновь застал Джеральда врасплох. Он не мог понять ход мысли своего друга. Шутит он или говорит серьезно?
— Трудно ответить вот так, сразу, без подготовки, — ответил он с легкой иронией в голосе.
— Думаешь ли ты, что жизнь сводится к тому, чтобы просто жить? — спросил Беркин прямо и очень серьезно.
— Моя жизнь? — переспросил Джеральд.
— Да.
На этот раз в молчании Джеральда чувствовалась особенная озадаченность.
— Не могу ответить на твой вопрос, — сказал он. — До сих пор она не сводилась только к этому.
— А что ее составляло?
— Ну, открытие разных вещей, обретение опыта и конкретная работа.
Беркин свел брови — резкие складки прорезали лоб.
— Я думаю, — начал он, — каждому нужна одна по-настоящему чистая цель; на мой взгляд, такой может считаться любовь. Но я никого не люблю по-настоящему — во всяком случае, сейчас.
— А раньше любил? — спросил Джеральд.
— И да и нет, — ответил Беркин.
— То есть не раз и навсегда?
— Да, не навсегда.
— И я тоже, — признался Джеральд.
— А ты хотел бы? — спросил Беркин.
Джеральд посмотрел в глаза другого мужчины долгим, почти сардоническим взглядом.
— Не знаю, — ответил он.
— А я хочу. Хочу любить.
— Хочешь?
— Да. Хочу полюбить раз и навсегда.
— Раз и навсегда, — повторил Джеральд. И на мгновение задумался.
— Только одну женщину? — спросил он. Вечернее солнце, заливавшее поля за окном желтым светом, высветило восторженное и непреклонное выражение на лице Беркина. Но Джеральд не разгадал его смысла.
— Да, одну, — произнес Беркин.
Однако Джеральд в его словах услышал только настойчивое желание, а не уверенность.
— А я не верю, что одна только женщина может заполнить мою жизнь, — сказал Джеральд.
— Хочешь сказать, что любовь к женщине не может стать стержнем и смыслом твоей жизни? — спросил Беркин.
Глаза Джеральда сузились, в них вспыхнул странный опасный огонек.
— Такая мысль не приходила мне в голову, — ответил он.
— Нет? Тогда что является для тебя жизненным стержнем?
— Не знаю. Хотелось бы, чтобы мне это сказали. Насколько я могу судить, его вообще нет. Он поддерживается искусственно разными социальными механизмами.
Беркин задумался над словами Джеральда, словно ему что-то открылось.
— Я согласен, что жизнь утратила стержень, — проговорил наконец он. — Старые идеалы давно мертвы, на их месте зияющая пустота. Единственное, что еще возможно, как мне кажется, это совершенный союз с женщиной, своего рода идеальный брак.
— Значит ли это, что если такого союза нет, то вообще ничего нет? — спросил Джеральд.
— Похоже на то, если нет Бога.
— Тогда нам придется туго, — заключил Джеральд и повернулся к окну, глядя на пролетающий мимо позолоченный солнцем пейзаж.
Беркин не мог не отметить красоту и мужественность лица собеседника и с трудом сохранил равнодушный вид.
— Так по-твоему, у нас нет шансов? — спросил Беркин.
— Да, если наша жизнь зависит только от встречи с женщиной, одной-единственной, — ответил Джеральд. — По крайней мере, у меня.
Беркин почти сердито посмотрел на него.
— Ты скептик по природе, — сказал он.
— Просто я чувствую то, что чувствую, — отозвался Джеральд. Мужественный и проницательный взгляд голубых глаз не без иронии остановился на Беркине. Тот ответил ему взглядом, полным гнева, который быстро сменился замешательством, потом сомнением, а затем заискрился теплотой и смехом.
