Но Динстлер не слышал больше ничего, отгородившись непроницаемой стеной оцепенения. Натан поспешил скрыться, заметив приближающуюся Ванду. Она нервно, ошибаясь пуговицами, застегивала на ходу плащ, талые ручейки слез, размывали по лицу фирменную косметику новой шоколадно-золотистой гаммы. Ванда была в истерике, проклиная мужа и ту минуту, когда он вздумал прикоснуться к дочери, они обвиняла его в сатанинской гордыне и намеренном желании избавиться от ребенка. Муж ничего не возражал - ни слова в утешение или оправдание. Он смотрел жалобно и боязливо, даже не пытаясь защититься. Он был разбит и повержен.
- Ты права во всем, Ванда, - я - чудовище. Но самого страшного ты не знаешь. Ужасно не то, что я сделал. - Я не мог не сделать этого. Преступна моя недогадливость - ведь делая это, я должен был знать, что Ее у меня отнимут. Ее всегда у меня забирают... Одно и то же - всегда одно и то же, как ни крутись. Мне даже не хочется больше жить - скучно. Навязчивый, бесконечный кошмар - находить и терять, находить - и снова терять. Не помню, кому за какие грехи уготовил в аду подобная казнь...
Ванда не совсем понимала о чем говорит ее муж, он был потрясен и сражен, разделял с ней боль - и на этом спасибо. Они вместе, они заодно, а значит - обязательно найдут выход.
Динстлер почувствовал себя героем, принявшим основной удар на себя с того момента, как в запале гордого противоборства
предложил выход - побег, идею, более заманчивую, чем осуществимую. Они должны исчезнуть, раствориться, обрубить все концы, а, всплыв на поверхность где-нибудь в Мексике или Америке, начать новую, совсем другую жизнь, возможно, выращивая кукурузу в каком-нибудь захолустном уголке южного штата.
О конкретном осуществлении сложной процедуры тайного переселения Динстлер и Ванда имели весьма расплывчатое представление, подчерпнутое из криминальных фильмов. Они явно нуждались в поддержке. К несчастью Остин единственный человек, на можно было положиться, находился в каком-то бесконечно затягивающемся туманно отъезде, а Натан категорически отверг саму идею побега.
- Забудь об этом, Готтлиб. Поверь - мне не раз приходилось сверкать пятками под носом судьбы - это было и не просто и не весело, - он поскреб затылок и скорчил кривую гримасу - явно окислившийся, неудавшийся вариант иронической усмешки. - Я-то вообще, несколько другой породы, да к тому же был один. Ты - не вытянешь. Шанс в лучшем случае, при самой тщательной проработке, 50 на 50. Представь, а это очень реально - ты теряешь жену или дочь. Тебя то, как золотого тельца, они скорей всего, поберегут, но с семейством, я думаю, церемониться не станут, используя как способ давления - приемы-то стары как мир. Ну и как - каков ты будешь тогда, доктор Динстлер?
- Но ведь половина-то все-таки за меня. Это щедрый шанс. Я чувствую, вернее, точно знаю, что не выберусь из той ямы уже никогда, если сейчас позволю себе сдаться, - Йохим говорил медленно, ощущая ответственность каждого слова. Они стояли на краю альпийской полянки, представлявшей уже заинтересованному взгляду апофеоз весеннего цветения такого размаха, изобретательности и щедрости, что мысль о неком высшем художественном замысле приходила сама собой.
- Натан, я решил бесповоротно. Возможно, мне придется пожалеть, что пренебрег твоим советом. Прости. Боюсь, ты не сможешь понять меня до конца, до той темной середины, в которой я и сам ни черта не смыслю. Потому что именно там скрывается несговорчивый, тупой, жадный и такой сентиментальный собственник под названием "отец"..."
- Ладно. Тебе решать. Переубеждать и мешать не буду. Но и поддержки не жди, - заключил он, твердо посмотрев в глаза Динстлеру. И занялся рассматриванием гор.
Йохим медленно пошел к дому, удерживая желание обернуться. Уже у поворота аллеи он нерешительно склонил голову, воровски скользнув взглядом к светлой площадке между темных кулис тщательно постриженного кустарника. Натан стоял все так же, спиной "к зрителям", подставив лицо опускающемуся за холм солнцу. Широкий торс с белым парусом спортивной куртки, коротковатые ноги в прогулочных толстокожих ботинках широко, прочно расставлены, тяжелые кисти опущены в карман клетчатых брюк. Готтлибу даже показалось, что Натан беспечно насвистывает, слегка раскачиваясь на мягких подошвах.
13
Все - теперь он один. Без помощи и совета, без контроля и надзора. Одиночество и свобода! Встряхнувшись и подкрепившись духом противоречия насущным хлебом гонимого, Динстлер начал действовать. Прежде всего материальная сторона. Очевидно, что имущество, клинику, да и свою репутацию придется бросить, как ненужную одежду, ограничившись банковским переводом имеющихся средств. Финансовый отчет, представленный секретарем, был до неожиданности печален: огромные затраты на поддержание и реконструкцию клиники почти полностью поглощали доходы. Учитывая долю компаньона Штеллермана, можно было рассчитывать лишь на сравнительно выносимую нищету там, в неведомой Америке. Странно, но вместо апатии и сомнений, Динстлер почувствовал знакомый прилив энергии, той дразнящей его тщеславие силы, которая подавала голос всякий раз, когда предприятие попахивало безнадежностью. Но прежде это бывало на его территории - у операционного стола, теперь же предстояло действовать во вражеском тылу - в мало известных и мало доступных сферах.
- А как наш Штеллерман, он что-то давно не попадался мне на глаза? спохватился Готтлиб через пару дней после их разговора.
- Франсуаз с девочкой только что обедали со мной, сожалея, что ты слишком много работаешь, совсем не заботясьо своем здоровье. А Вольфи в отъезде, - бодро сообщила Ванда и чуть позже, отведя мужа на веранду, добавила: - У меня постоянное ощущение в доме, что я под рентгеном - видна вся насквозь. Даже в университете со мной не бывало такого, когда на экзаменах этого зануды Бауэра в моем чулке припрятывалась чуть ли не вся "Топографическая анатомия", вписанная в тонюсенькие шпоргалки... Все-таки зря, мне кажется, ты рассказал о наших планах Натану... Кто его знает темная лошадка.
К вечеру Штеллерман вернулся. На втором этаже слышно было как он распекал шофера. Казалось даже, что это монолог: парень то ли вообще помалкивал, то ли мямлил что-то едва вразумительное. Позвякивали какие-то жестянки, вроде колесного диска и грузно ухнуло об асфальт что-то мягкое, поставив жирную точку. Через несколько секунд торопливые шаги Вольфи послышались в коридоре и едва постучав, он появился в динстлеровском кабинете, плюхнувшись на вдохнувший тяжко кожаный диван.
- При всем моем уважении, милейший доктор, я не могу не предъявить некоторых претензий. Боюсь они обойдутся "Пигмалиону" и лично мне, как совладельцу в кругленькую сумму! Ха-ха-ха! Никому не расскажешь - засмеют! Но выходит, что я разваливаю собственный бизнес своими же ногами! - Вольфи схватил со столика сифон и почти не глядя пустил в стакан злобно шипящую струю. Удивленно посмотрел на результат и, резко отодвинув стакан, фыркнул: - Слишком много газа! Так знаете, где я был? - В Париже, представьте. Прошел всестороннее обследование у Дюрье. Вы слышите - Дюрье! Это вам не... не Леже какой-то. И я ему не понравился. Мои ноги и все то, что здесь, у вас с ними сделали, - это варварство! Вольфи для убедительности задрал брючину, выставив развернутую в первой позиции бледную, жилистую голень. - Нам нужна обстоятельная беседа и, думаю, не здесь. В Париже, дорогой мой! В Париже...! - он подмигнул, махнув рукой к окну и через полчаса собеседники вновь стояли на своей поляне во влажной тесноте бархатных сумерек.
- Мне хотелось сразу же порадовать тебя, старина. Я кое-что обдумал, кое-что предпринял. Во-первых... - Натан сунул в верхний карман белого халата Динстлера небольшой предмет. - Считай, это взятка, лично от меня. Кредитная карточка банка в Лозанне на предъявителя. Сумма не слишком значительная,
но достаточная, надеюсь, чтобы на первых порах выкрутиться. А
вот где и как, то есть "во-вторых" и "в-третьих" - потолкуем
завтра, по пути "в Париж". Я здорово подсуетился, организовывая твое будущее. И вот еще: думаю, с отъездом не стоит затягивать.
- Ситуация становится опасной? Ты разыграл целый спектакль. Номера прослушиваются?
Натан опустил глаза, подавляя вздох.
- Ехать надо завтра. Мы отбудем с тобой "в Париж". Ванда с Франсуаз и девочкой отправятся на другой машине за покупками в Сан-Антуан. Встреча - в самолете..., - Натан криво зевнул. - Ну а теперь - по постелям. Что-то я стал стареть - всего две ночи без подушки - и как выжатый лимон.
На следующий день, за обедом, разговор не клеился. Даже Франсуаз приумолкла, устав подавать повисающие в воздухе реплики: никто их не слышал, никто не заметил, что прожевал и проглотил, машинально ковыряя в тарелках. Все знали, что сидят здесь вместе в последний раз. Предупрежденная мужем Ванда никак не могла осмыслить, что через несколько часов, вероятно, в этом же синем костюмчике, с маленькой сумкой, вмещающей скромный набор косметики и походных пилюль, она будет сидеть в каком-то самолете, отправляющемся таким-то рейсом, туда-то... Ясно только - что уедет отсюда и навсегда! От этой мысли ее все сильнее колотил внутренний озноб и было невыносимо жаль прошлого - дома, сада, клиники, своей уютной спальни, гардеробной, полной любимых вещей, постельного белья, выписанного совсем недавно по шикарному каталогу, и даже этого бронзового салфетного кольца с кучерявой гравировкой "Wanda", которое она крутила дрожащими пальцами. Какое имя будет у нее теперь, кем станет муж?
