Готтлиб опускал глаза, боясь выдать разрастающийся в панику страх. Он старался не думать о прошлом и о скором - отъезде с Натаном. Он знал, что когда в самолете, уже измучившись неведением, наконец, увидит пробирающуюся по проходу и случайно оказавшуюся рядом спутницу - блондинку с черноволосой дочкой, то плюнет на все - на конспирацию, осторожность и этот невыносимый уже страх. Он посадит девочку на колени и чувствуя ее легонькое теплое тельце, скажет: "- Это я - твой папа. Я люблю тебя, Тони!" А там - пропади оно все пропадом! Как-нибудь они выживут...
Позже много раз возвращаясь мысленно к этому дню, к решающему его часу, вернее, коротким двум минутам - пустячковому не учтенному интервалу времени, проскользнувшему между строгими вехами плана - Готтлиб снова и снова спрашивал себя, препарируя каждую мелочь, могло ли все сложиться по-другому? А если да, то когда, где он споткнулся, попав в капкан враждебной воли или дурной, шаловливой случайности?
После обеда, чмокнув жену холодными, одервеневшими губами, он спустился к ожидавшему в автомобиле Натану и уже на крыльце, под латунной табличкой "Пигмалиона" вспомнил об оставленной на столе записной книжке.
- Минуту, господин Штеллерман, Я кое-что забыл, - обратился он к сидящему в "мерседес" Вольфи.
Отпирая кабинет, Готтлиб слышал нетерпеливый телефонный звонок, с грустью отметив, что и этот звонок, и его кабинет уже, в сущности, не имеют к нему никакого отношения, и никто из звонящих сюда уже никогда не услышит его голос. Подойдя к столу и засовывая в карман записную книжку, он почему-то снял на ходу трубку:
- Это Сьюзи. Вы совсем забыли про меня, доктор, хотя так охотно записали мой телефон... Ну не стройте из себя святошу, послушайте... голос удалился и где-то совсем рядом над ухом зазвучала веселая песенка, именно та, которая соседствовала на его загадочно попавшей в машину кассете с раскатистым славянским маршем. Певичка просила помнить о ней и
не заставлять молчать ее "противный злой" телефон.
- Теперь, конечно, припоминаете. И не думайте бросать трубку - вы не застенчивый гимназист и я - не дешевая шлюшка. Мне, собственно, лишь поручено передать послание друзей. Вот, зачитываю: "Помним, сочувствуем трудностям. Всегда готовы помочь, особенно в последних планах. А так же выражаем крайние опасения, что болезнь, от которой "скончалась" твоя дочь в швейцарском санатории, может оказаться заразной. Не разумнее ли отправить жену с девочкой хорошенько отдохнуть в иных местах, где друзья отлично позаботятся о них? Подумай. И главное - не делай разных движений, не суетись. Это не просто совет, а настоятельная просьба тех, кто всегда помнит о благе "Пигмалиона".
- Возможно это блеф, прощупывание ситуации, а туманные намеки - всего лишь случайное попадание в цель. Возможно - прямая дезинформация, вынуждающая тебя на какой-то необдуманный шаг. А может быть - мы не дооцениваем противника, - Натан размышлял, погрузив лицо в широкую ладонь. - Очевидно только, что с Парижем придется повременить. Не нравятся мне эти хищные заходы вокруг девочки. Стервятники! Выходи, парень, и скажи жене, чтобы подумала о хорошем ужине... Путешествие отменяется. Надеюсь, временно... В гараж! - скомандовал Натан подошедшему шоферу, после того как Готтлиб вернулся в дом.
В того момента, как в трубке прозвучало имя Сьюзи, из Динстлера будто выпустили пар.
Было что-то от смирения приговоренного в том равнодушии, с которым он выслушивал меры предосторожности, продиктованные Натаном: никаких экскурсий по окрестностям, никаких поездок и прогулок. Девочка должна находиться в доме или на газоне под окнами под присмотром няни и взрослых. Но что бы не делал Готтлиб, в какой части клиники не находился бы, самые чуткие антенны его внимания были настроены на волну звонкого детского голоска, заливающегося такой беззаботной веселостью, что все страхи казались надуманными, а тревоги - пустой игрой скучающих любителей приключений.
Он просматривал историю болезни нового пациента, когда услышал нечто невозможное: за окном раздался пронзительный, прерываемый страшными паузами "захлеба" плач. Через секунду он был уже внизу, в цветнике, разбитом прямо под окнами приемной. К груди Ванды, стоящей на коленях среди розовых маргариток, захлебываясь плачем, содрогаясь всем телом, приникла Тони. Побелевшие от напряжения крошечные пальцы впились в ворот вандиного свитерка, лицо спрятано в тесную лунку между плечом и щекой. Крупные частые слезы, скатывающиеся из-под опущенных ресниц Ванды к дрожащему подбородку, падают в смоляные кудри ребенка, поблескивая в их густой, великолепной черноте алмазной россыпью.
Все это с ненормальной подробностью шока сразу отпечаталось в сознании Готтлиба, а уж потом он увидел тело няни, метрах в двух в стороне. Над нм уже склонился Натан, разрывая с треском окровавленную блузку.
Позже, когда девочку удалось уложить в постель, напоив теплым чаем с валерианой, из ее обрывочного, прорывающегося сквозь наваливающийся сон, лепета, кое-что удалось уточнить, хотя Натану и так все было ясно.
Тетя с сумкой передала коробочку для малышки и плюшевого медведя. Девочка взяла медведя, а няня - коробку. Они только сняла с коробки ленту...
Находящаяся сейчас в реанимации няня была ранена взрывом самодельного устройства, не слишком сильного, чтобы убить, но достаточного, чтобы искалечить и напугать.
Вряд ли теперь можно было затягивать решение: Франсуаза с девочкой должны покинуть клинику. Ах, зачем ты замешкал тогда, Готтлиб, вернувшись в свой кабинет? Может успели бы? Прорвались? Прощай, несбывшаяся кукурузная ферма. Прощая, Антония...
...Готтлиб не стал прощаться с отбывающими Штеллерманами. Он изо все сил старался не прислушиваться к голосам и беготне, хлопанью дверей и чьему-то смеху, боясь различить в суматошной оркестровке отъезда Ее смех, Ее голос. Запершись в кабинете он бессмысленно разглядывал стоящую на письменно столе фотографию чужой девочки - той, леденцевской, белесой крошки, которой никогда уже больше не будет.
Ванда тщетно пыталась вытащить мужа прощаться с уезжающими - он буквально прирос к креслу с усилием открыв ящик стола. - Отдай ей это, протянул он ей тяжелый томик с вытесненным на кожаном переплете православным крестом. - Пусть всегда будет с ней.
Ванда распахнула плотные, пожелтевшие страницы - похоже молитвенник с мелкой старомодной кириллицей, а на форзаце под чьей-то размашистой чернильной подписью, рукой мужа начертано: "апрель 1972. От Йохима-Готтлиба Динстлера - Тебе".
Похоже, он прощался с дочерью навсегда...
14
Ранним майским утром на прогулочной палубе океанского лайнера "Олимпия" царило необычайное для этого времени суток оживление. Как-то по особому щедро светило солнце, подчеркнуто элегантно играл флажками на мачтах и шелковыми подолами в меру свежий ветерок, непривычно громко смеялись и говорили, узнавшие вкус возвращения к жизни, люди.
Нет, не больничные палаты и санаторные скверики дарят это пьянящее ощущение выхода из безнадежности в мечту, от тьмы и немощи - к свету и силе, а комфортабельные лайнеры, скользящие по загадочной чересполосице штормов и штилей. Уныние беспросветной качки между хлябью небесной и вспененной, рвущейся к горлу водой, неотступная маята, выворачивающая нутро, как-то сразу, щелчком Божественных перстов, сменяются здесь ослепительной благодатью, дающей все сразу, сполна: покой, волю, радость. Остается растянуться в полосатом шезлонге, до блеска вымытом волной, пахнущем морем, хрустнуть замлевшими косточками, потягиваясь к потеющему в полотняной тени бокалу и растаять в блаженстве: "Хорошо!"
Еще ночью Ванда поняла, что качка утихла. Опустив ноги на мягкий ковер, она почувствовала устойчивую надежность пола и легко, не хватаясь за стены и прикрученную к полу мебель, подошла к иллюминатору. И чуть не ахнула: не бортовой фонарь заглядывал сквозь толстое стекло, заливая каюту голубоваты светом. Огромная луна во всю полноту бледного диска висела над усмиренной водой, играя бегущими серебром протянутой прямо к Ванде "дорожки".
А потом она проснулась уже от солнца: три дня штормовой качки казались ночным кошмаром, растаявшим с наступлением утра. Ванда посмотрела на часы привинченные к обитой гобеленом стене - 10! Не удивительно, что она осталась в одиночестве, кто же может так долго валяться в надоевшей постели, когда за бортом безбрежная синева с пальмовыми очерками проплывающих стороной островков.
Ванда быстро оделась, выбрав после секундного колебания все белое узкие брючки, свободный вязаный пуловер и белые босоножки на девятисантиметровых, сужающихся к низу "рюмочках". Баста, эпоха качающейся палубы, задраенных наглухо плащей и спортивных ботинок завершена! Открываем новый сезон - сияющая белизна с отблеском радостно-алого. Надевая новые коралловые серьги и браслет, купленные на Корсике. Ванда с удовлетворением отметила, что утомленную вялость осунувшегося лица надежно скрыл свежий, лоснящийся от кокосового масла загар, а шоколадные плечи выглядят аппетитно. Все-таки, отдых на островах пошел ей на пользу. Она задумалась с пудрой в руке, который раз припоминая приятный незабываемый эпизод!
