Андрей Неклюдов - Золото для любимой

Радик придвинулся ко мне вплотную и проговорил вполголоса:

– Я сразу скажу откуда, только увижу.

– Сам промоешь, – повторил Раис. – Что попадет – твое. А мне этого рыжевья не надо.

– Рыжевьё – это золото? – поинтересовался я.

– Золото – это золото, – лукаво прозвучал ответ. – А рыжевье – так… золотишко. Так уж я его кличу.

Гость снова взялся за бутыль.

– А зачем мне это золото? – многозначительно поглядел он на меня. – Один тут мыл… не знаю уж, сколько намыл, а только где он сейчас со своим золотом? На дне разреза! Год почти там откисал, пока выловили.

– Кто такой? – спросил я, притворяясь, будто впервые слышу об утопленнике.

– Был тут один… чудак. Здоровый, черт! – с неизменной улыбочкой покачал головой Раис. – Стефан его звали. Бывший старатель.

– Почему Стефан? Он что, из поляков? Или из чехов?

– Кто его знает? Может, и из поляков… тут много народу всякого перебывало – ссыльные, зэки… А может, кликуха такая. Здоровый был бугай: зимой в одной рубахе ходил. Мороз сорок градусов, а он в нейлоновой рубашке!

– Вольтанутый был, – буркнул Бурхан.

– Прикидывался, – возразил Раис. – А у самого денег было!.. Стены, говорят, в доме деньгами обклеивал.

– Отчего же утопился? – с наивным видом задал я вопрос.

– А кто знает? – уклончиво ответил гость. – Может, и не сам. Может, помогли…

Вот оно как… Выходит, мои подозрения оказались ненапрасными.

Между прочим, сам этот вольный бродяга, «башкирский шаман» – тоже фигура подозрительная.

Как-то в маршруте мы с Виктором Джониевичем отбирали пробы – нагружали ими брезентовые рудные мешки и прятали в каких-нибудь приметных местах, решив, что сегодня все не унести. А на другой день одной пробы не досчитались.

– Кто-то позарился на мешок, – заключил Сыроватко. – Мешки у нас шибко хорошие.

Через какое-то время, спускаясь в ближайший карьер, я заметил у края водоема с белесой, как молоко, водой какую-то скорченную фигуру, размеренно двигающую лопатками. Видимо, услышав шорох осыпающихся из-под наших ног камней и комьев сухой глины, человек быстро оглянулся и, сунув лоток под мышку, скорым шагом двинулся вдоль берега, пока не скрылся за каменными уступами. И только тогда, с запозданием, по запомнившейся походке, по сутулости, по профилю мелькнувшего лица я как будто угадал Раиса. Хотя не уверен. Внизу мы обнаружили пропавший мешок, но уже пустой.

Раис уехал где-то после полуночи. Вслед за хозяевами и я отправился в дом, наполненный молодецким духом и храпом.

Втискиваясь в холодный и сырой спальный мешок, я нечаянно осознал, что впервые попал в отряд, где нет ни одной женщины. Затем подумалось, что если бы Аня осталась со мной (что на самом деле нереально), я мог бы взять ее в эту экспедицию. Раньше мне такое и в голову не приходило. А почему бы, собственно, и нет? Мы бы поставили на выкошенной лужайке за огородом палатку на двоих и… и я послал бы к чертям весь остальной мир! И этот мужской коллектив, и золото, и алмазы. Я любил бы свою женщину, сжимал кисти ее рук, глядел сверху не отрываясь в ее глаза, отражающие огонек свечи и колдовской, глубинный огонь желания…

Зачем мне все, что окружает меня теперь? Луна за пыльным окном, холодные степные просторы, карьеры, таящие в себе еще не найденное золото… Лесистые Березовские горки с рыжиками в густой траве… Кипящий над костром закоптелый котелок и разогретый над огнем кусок лепешки… Зачем мне все это без нее? Как пусто вокруг! И как пусто внутри!..

Теперь, когда Аня стремительно удалялась от меня, когда ее уносила неодолимая любовь к другому – я ощутил такую острую, пронзительную, смешанную с болью и раскаянием потребность в ней, какой не было у меня даже в первые дни наших встреч.

Уже на другой день после того странного объяснения я начал терять психическое равновесие. Особенно когда заметил на ее безымянном пальце перстенек с аквамарином. Меня злило, что она принимает эти подарки, это золото, но еще сильнее – что я не в состоянии сделать ей подобные с моей смехотворной зарплатой. Хотя и более скромных я ей не делал. Несколько раз покупал цветы – и всё. Я всегда считал, что чувства не должны доказываться материально, что если женщина любит – она должна любить не за подарки, даже без всяких подарков. Выходит, я плохо разбирался в психологии женщин…

Аня тоже заметно теряла это самое психическое равновесие. Она явно не находила себе места. Взялась готовить ужин – поранилась, затем уронила доску с нарезанным картофелем, наконец не выдержала:

– Я не могу здесь больше находиться. Давай уедем куда-нибудь. Увези меня!

Я хмуро молчал. Потом неожиданно для себя сменил тактику и всю вторую половину дня изо всех сил старался быть предупредительным, внимательным как никогда, не упускал случая прикоснуться к ней, погладить по руке, поцеловать.

Она спросила:

– Ты сегодня такой… ласковый. Это попытка удержать меня?

– Как ты могла такое подумать? – возмутился я. – К чему мне удерживать тебя, если ты любишь… другого? Это было бы глупо. Я похож на глупца? – Я все еще отчаянно силился играть взятую на себя роль. – Я переменился к тебе, потому что и ты переменилась. Ты вся сияешь, ты расцвела, стала просто красавицей!

– Прости, я не должна была так думать о тебе. Ты не такой…

Потом она исчезла, и ее не было часа полтора. Я сидел один в опустевшей поблекшей комнате и чувствовал, как душа моя куда-то бесконечно и мучительно падает, да так и не может упасть окончательно и разбиться. Я по-прежнему не желал верить, будто все кончено. Однако ночью, в постели, мне стало совершенно ясно, что Аню я потерял. В ответ на мои осторожные, исполненные нежности ласки она со стоном свернулась в комок.

– Все, больше не могу.

– Чего не можешь?

Я все понимал, но спрашивал, чтобы прекратить изматывающее падение. Чтобы упасть наконец на самое дно.

– Мне больно тебе говорить…

– Ты думаешь о нем… Я это вижу.

– Да я вся там, с ним! – почти выкрикнула она. – Федя, прости меня, пожалуйста… если можешь. Ты хороший, добрый, но… я не могу. Мне плохо! Я опять ничего не знаю, я запуталась. Вчера мы с тобой так хорошо поговорили, а сегодня…

И вот теперь в первый раз я ощутил настоящий страх. Страх оттого, что не любим. И что любимым ею мне уже не быть. Лишь в эти минуты я вдруг отчетливо увидел, что значила она для меня. Эта слабая женщина была для меня – опора, тыл, верность, дом. Даже изменяя ей, я подсознательно помнил о ласковой гавани, куда я всегда мог вернуться, где меня выслушают, поймут, простят и даже посочувствуют. До меня дошло наконец, что я потерял единственного верного друга, которому мог говорить все, который находил оправдания моим грехам и слова утешения при моих житейских неудачах. Своей слабостью она позволяла мне ощущать себя сильным. Я всегда считал, что Аня получила меня в дар незаслуженно, теперь же понял, что сам не по достоинству владел ею.