Андрей Неклюдов - Золото для любимой

Вчера я играл в великодушие. Сейчас же мой эгоизм бился в панике. Кто теперь будет меня так боготворить? Восторгаться мною? Кто будет так искренне верить в мою исключительность, в мои мнимые достоинства? Кто захочет безоговорочно мне подчиняться, во всем соглашаться со мной, смеяться и плакать по моему желанию?

Остановить!!! Уломать, умолить!.. Но эгоизм боялся и этого. Сделать это – значило развенчать себя навсегда, признать дутым свое достоинство, позерством – свою идею свободной любви, свою «широту взглядов». Значило – если б она и осталась – получить вместо почитания тихое презрение, а то и открытое пренебрежение при ее полной независимости. Понятно, что лучший, самый разумный и достойный вариант – самому от нее отречься, дать ей понять, что и она меня теряет навсегда (ведь она сейчас об этом вовсе не думает). Но как это трудно – отречься…

– Что ж… – выждав, когда уймется сердце, промолвил я как можно сдержаннее, – придется и мне кого-то полюбить.

– Да, я так и предполагала, – с какой-то отчаянной решимостью она села, поджав ноги, ткнувшись подбородком в колени, – я знала, что в конце концов останусь одна. И это будет мне наказанием за все…

Она начала всхлипывать.

– А как ты хотела?! – я отшвырнул одеяло и босиком стал вышагивать по комнате, впервые почувствовав, как к любви примешивается яд мстительной ненависти. – Там ловить счастье за хвост, а тут чтобы про запас хранился прежний любовничек?!

– Да, я понимаю, что теряю тебя навсегда. Федя, я не знаю, куда иду… Мне страшно! Я не знаю, что будет там. Я боюсь, боюсь, боюсь!.. Но… я не могу не идти.

Проходя мимо стола, я схватил недопитую бутылку сухого вина (жалкий атрибут примирения) и с размаху шарахнул о стену. Тысяча осколков, звеня, разлетелась по комнате, вино забрызгало пол и нас обоих. Но Аня даже не вздрогнула.

– Всё! – прорычал я. – Кончено. Я сам больше так не могу. Завтра же я отсюда выметусь. А ты переселяйся к нему. Он тебя всю озолотит! – И не удержавшись, я резким движением сорвал с ее шеи и швырнул на пол цепочку.

Она поднялась и стала одеваться.

– Ладно, Федя, я пойду, – обронила она, словно камешек в пропасть. – Может быть, уже не вернусь. Я к нему. Прости.

Ошеломленный, оглушенный, я стоял один в страшно опустевшем мире…

Потерянно и удивленно оглядел комнату. Вот стол с двумя сиротливыми фужерами. В одном – несколько капель вина. В углу – холодильник, который я с великими усилиями добывал, втершись в доверие к комендантше, и который добросовестно продолжал служить, храня сейчас на своих полках три яйца и початый пакет кефира. Лампа-бра, специально купленная мною и укрепленная на стене над изголовьем, чтобы отчетливо видеть Анино лицо в минуты сладостных страданий… Освещенная этой лампой взрытая постель, забрызганная лиловыми каплями и осыпанная зеленоватыми стеклышками. И сам я – нелепый предмет среди столь же нелепых вещей и, как эти вещи, не нужный никому. Как стул без крышки – стул для самого себя, стула.

Но самое ужасное заключалось в запоздалом прозрении: я ее, оказывается, любил…

Еще нас навещают пацаны из Плбста…

Их нашествия хуже стихийного бедствия, хуже ливня, превращающего двор в болото.

Это и впрямь нашествия…

Приезжают они на мотоцикле с коляской, вчетвером на одном. Появление их неизменно сопровождается криками, матерщиной. Все они какие-то всклокоченные, дерганные, с горящими шкодливыми глазами.

– Здоруво, бля! – орут они, вваливаясь во двор. – Радик, пойдем ночью рыбу колоть! Мы фонарь привезли! А вы кто?! – это кричат уже нам (как если бы мы были тугоухими). – Геологи? Из Питера? Во зашибись! А пить будете? – из коляски извлекаются неизменные пластиковые бутыли с самогоном; заодно – черная облезлая сумка. – Смотрите, бля, кого поймали!

Из перевернутой сумки колючим комком выпадает еж. Его торжественно помещают в будку Барсика. Вся толпа покатывается со смеху, потешаясь над псом, который, вне себя от негодования, лает на свою конуру, на сердито сопящего и похрюкивающего в сумраке ежа, но сунуть голову в свое жилище не решается.

Радик и Гайса сами становятся пацанами в этой разбитной компании. Радик стреляет по очереди с мальчишками из подводного ружья в собственные ворота или отправляется во главе ватаги по темну лучить рыбу у дамбы. Гайса, со своей стороны, развлекает гостей страшными историями, например, о том, как на соседнем хуторе баба Зина (у которой мы берем молоко) вылетает по ночам из печной трубы. Этакая вишняковская Солоха! И подумать только: эти олухи – далеко уже не дети, учащиеся ПТУ, – к великому моему удивлению, верят. Хорохорятся, подзадоривают друг друга, но пойти ночью на хутор Вишняковский не отваживаются.

– А ты видел? – допытываются они у меня.

– Что? – прикидываюсь я непонимающим.

– Ну, бабу Зину. Как она из трубы…

– Да, – поддерживаю я Гайсу, – что-то такое вылетало – человек не человек… может, черт.

– Ты понял?!! – выкрикивает, поблескивая белками узких глаз, смуглый казах Лешка, явно, вожак компании.

Остальные пораженно молчат.

Обычно вся эта орда целую ночь бузит – орут, пьют самогон, ненадолго отваливают куда-то (лучить рыбу?), возвращаются, орут еще громче. Когда самогон заканчивается, курят коноплю, что буйно произрастает тут же за огородами, из нее же варят «кашку», добавляя подсолнечное масло, уксус и что-то еще, дуреют, несут околесицу, а под утро засыпают вповалку на топчане-столе, сдвинув к стене грязную посуду и объедки.

Одного, по прозвищу Слон, я застал однажды на рассвете, продрогшего, покрытого росой, спящим на лавке за воротами (не иначе «кашки» переел).

Радик после ночных рыбалок спит в бане. У порога валяются смятые болотники, мокрые портянки лепехами. Наловленная рыба брошена в пакете на террасе дома. Никто не собирается ее чистить.

Это утром. А вечером приходишь из маршрута – вся орава опять в кухне. Съездили на мотоцикле в Березовку за новой порцией алкоголя и снова гуляют. Радик, помятый, небритый, щурит глаза и улыбается бессмысленной, но счастливой улыбкой. Гайса, качаясь, бродит неприкаянно по двору в носках. Воды питьевой нет, гора грязной посуды, ликующие полчища мух… Руки опускаются, хочется сбежать куда-нибудь.

Бурхан обычно так и делает – день на третий или четвертый, не выдержав, сбегает на соседний хутор к Раису или в Березовку к какому-нибудь знакомому, бросив кухню на произвол гостей. И тут уж она окончательно превращается в свинарник. При этом съестного в ней – ни корочки…

Как-то в такие вот бедственные дни к нам зарулил Раис. Видя, что народ отощал, он решил временно заменить нам Бурхана – чего-нибудь приготовить. Нашел муку, замесил тесто.