Федор Тучков покосился на нее и достал еще одну сигарету.
– Куда ходила? В деревню?
– Да.
– Дорога к воротам с другой стороны санатория. Или она лезла через забор?
– Не знаю. Наверное, нет. Вряд ли она лезла.
– Да. Вряд ли. Значит, она вернулась и вместо того, чтобы отнести корзину в номер, почему-то пошла вокруг, дошла до корта, и дальше. С тобой. Почему она пошла с корзиной?
Марина молчала, только смотрела на него.
– Геннадий Иванович не курит, о чем объявил всем с гордостью. Откуда у него в кармане спички? Он что, разводит здесь костры?
Все это были какие-то дурацкие мелочи, о чем Марина так и сказала Федору Тучкову.
– Подумаешь, спички! Может, он их на всякий случай носит! Вдруг придется что-нибудь зажечь!
Федор вздохнул – она уже отлично знала эти его вздохи.
– Ты, часом, не носишь в кармане спицы?
– Какие спицы?
– Ну такие… на которых вяжут.
– Зачем?
– На всякий случай. Вдруг придется что-нибудь связать.
Марина страшно обиделась:
– Вчера ты говорил мне, что я сошла с ума, когда я рассказала тебе про ремень и убийство! А сегодня навыдумывал неизвестно что!
– Я не говорил тебе, что ты сошла с ума.
– Говорил.
– Нет.
– Говорил.
– Нет. Я говорил, что это вряд ли возможно. Но теперь я… изменил свою точку зрения.
Марина фыркнула – скажите, пожалуйста, и точка зрения у него есть! Это ее “приключение”, и она никому его не отдаст. Она сама во всем разберется. В конце концов, именно она первая поняла, что это убийство, а никакой не несчастный случай!
– Как бы узнать, зачем Вадим собрался в милицию?
– Никак, – сказал Федор Тучков довольно равнодушно и нагнулся, чтобы почесать лобастую пыльную кошку, которая вылезла из кустов и теперь терлась о его ногу.
Когда он нагнулся, с шеи свесился странной формы медальон, похожий на две железки, надетые на толстую цепочку. Он поймал железки и закинул за воротник фиолетовой распашонки.
– Ты можешь пойти и спросить, зачем ему надо в милицию. Выслушать ответ и оценить, правда это или выдумки.
Марина помолчала. Сигарета была невкусная, пахла незнакомым дымом и немного Федором Тучковым, очевидно, потому, что он курил именно такие сигареты. Этот запах у самых губ нервировал ее. Не надо было брать у него сигарету.
Заскрипела высокая ореховая дверь, блеснула на солнце длинная латунная ручка, и показалась бабуся Логвинова. Ясное дело, с пакетиком.
– Кысь, кысь, кысь, – бодро произнесла бабуся и прищурилась на Марину с Федором. – Сидитя, голубки? Воркуитя? Ну воркуйтя, пока дело молодое! Кысь, кысь!
– А вы… откуда приехали, Ирина Михайловна? – вдруг спросила Марина.
– С-под Архангельска я, Мариночка. Село Мокша, не слыхала? Тама Логвиновых тринадцать семей! Знатное село, большое, а раньше-то еще больше было, до войны когда! Много робят рожалось, не то, как щас! Все боятся! Родить боятся, от жисть какая! Измельчал потому народ, Мариночка! Да и конец света близехонек! Батюшка Ферапонт как зачнет про конец света говорить – страсть! Так и дереть мороз, так и дереть, до самых мослов!
– Вы не расстраивайтесь, бабуся, – утешил ее Федор Тучков. – Хотите цитатку?
– Каку… чинарку?
– Очень она нам с вами подходит. – Федор посмотрел на елочки, как будто вспоминая. В булавочных зрачках горели золотые искры. – “Нет и не было от начала мира времени худшего, чем то, в котором не посчастливилось жить нам. Разврат, разложение, упадок во всем – не только в науках и ремеслах, но и в душах человеческих, погрязших в пороке, утопивших в грязи все, что светлого было дадено богами. Недалек тот час, когда наш мир погибнет и на смену ему придет другой, гораздо более совершенный, а человечество будет наказано и канет навсегда”.
– Свят, свят, – перекрестилась бабуся Логвинова.
Марина молчала. Федор Тучков затянулся в последний раз и решительно потушил окурок. Потом посмотрел, но почему-то не на бабусю, а на Марину.
– Этой цитате две с половиной тысячи лет. Один великий грек писал письмо другому великому греку. Он был уверен, что конец света вот-вот настанет, и ошибся. Так что все ошибаются, не только батюшка Ферапонт, дай бог ему здоровья.
Высказавши все это, он взял Марину за руку – его ладонь была горячей, как будто он сильно волновался, и потащил ее за собой, оставив недоумевающую бабусю наедине с нахальной лобастой кошкой, которая вечно прикидывалась голодной.
* * *
До двенадцати у Марины были “процедуры” – массаж, ванна и какие-то электрические примочки на позвоночнике. Она покорно вынесла все, думая только о Федоре Тучкове Четвертом и том, что теперь с ней будет – после того как он сказал ей, что она ему нравится, а она сказала ему, что у нее никогда в жизни никого не было!
Нравится. Какое учтивое, старомодное, гимназическое слово!
Вот барышня, а вот молодой человек, и она ему нравится. Он ей тоже нравится.
Есть еще слово “ухаживать”. Может быть, теперь он станет за ней ухаживать? Марина понятия не имела о том, как это делается. В голову лезла какая-то ерунда – Дон Гуан под балконом с гитарой и шпагой, веревочная лестница, кирпичная стена, чугунная решетка, красная роза, тайный соперник, ночная дуэль…
Кажется, нынче ухаживают как-то не так. Тогда как? Как?!
Хорошо, что мама не знает, что дочь волнуют такие вопросы. Что дочь “опустилась”. Что “позволила обращаться с собой неподобающим образом”. Что “опозорилась” – целовалась в бассейне, а потом еще почти поцеловалась в коридоре, а потом он тащил ее за руку, и огненная кровь от ладони моментально растеклась по всем ее жилам, и зажгла сердце, и затуманила голову.
Или все это просто игра? Игра на какой-то непонятный интерес, как метаморфоза с его переодеваниями. Ну не может же он не знать, что выглядит во всех этих одеждах ужасно, – и зачем-то их носит. Зачем? По правилам какой-то игры, которая неизвестна Марине. Она не умеет играть, она никогда не играла, она непременно допустит какой-нибудь просчет – и проиграет!
Она не умеет обращаться с мужчинами. Единственным мужчиной в ее окружении был Эдик Акулевич, очень умный, с тихим голосом, влажными руками и привычкой носить в холодное время года в нагрудном кармане дольку чеснока – “для профилактики простудных заболеваний”, так это называлось. “Профилактика” ужасно воняла.
Ни медальона на толстой цепочке, ни выпуклых плеч, ни плотных зубов, ни ореховых с золотом глаз, ни теннисной ракетки “Хэд” в широкой горячей ладони.
Женщинам тридцати пяти лет, должно быть, от души наплевать на все эти… внешние проявления, строго сказала себе Марина. Она уже в таком возрасте, когда первым делом в мужчине ее должны привлекать интеллект и отсутствие геморроя.
