Следующие два часа разговоров не было — только слова о перерыве, краткие и холодные.
А затем свет покинул комнату, и работать художнику стало невозможно.
— Вы свободны, сударыня, — сказал он. — Предлагаю и эту ночь провести в моем доме.
— Но я могу утром прийти в любое время.
— Мне бы хотелось, чтобы вы ночевали здесь. Тогда я буду благонадежен, что на ногах ваших не будет следов от подвязок, а на стане — от шнурованья. Коли угодно, вы можете сейчас отправиться по своим делам, но постарайтесь до полуночи вернуться.
— Я схожу домой, а оттуда в театр, — сообщила Федька.
— Также прошу вас, когда вы будете в моем доме, знать лишь палевую комнату и гостиную. В другие помещения нижайше прошу не ходить.
Федька подумала: не иначе, воровства опасается. Это было неприятно — да приходилось смириться.
— Если у вас есть в услужении женщина, пришлите ко мне ее, я одна не управлюсь со шнурованьем, — сказала она.
— Я сам вам помогу. Поверьте, немало женщин доводилось мне сперва раздевать, потом одевать.
Так он еще и хвастун, подумала Федька, хвастун почище фигуранта Сеньки-красавчика, который, прежде чем осесть у купчихи, сбился со счету — столько раз его заманивали в страстные объятия.
— Извольте, сударь, — преспокойно ответила она.
Потом в палевой комнате, надев сорочку, чулки и юбку, накинув платье, она позвала Шапошникова, и он взялся за дело. К Федькиному удивлению, он очень ловко разбирался со шнурами, одни ослабляя, другие подтягивая, пока талия не была схвачена тесно, но без свирепости.
— Благодарю вас, — сказала Федька. — Теперь мне нужен гребень.
— Сейчас принесу.
Пока он отсутствовал, фигурантка распустила косу. Пышная прическа ей не требовалась — чтобы добежать до театра, довольно заправить косу под шубку, а на голову накинуть большой платок, в театре же есть волосочесы.
Вручив гребень, Шапошников некоторое время наблюдал, как Федька чешет косу.
— У вас хорошие волосы, — сказал он. — Я бы охотно написал вас в виде нимфы с распущенными волосами.
— За соответствующее вознаграждение, — ответила она.
Пожалуй, именно слова о волосах и нимфе заставили ее насторожиться. Что-то в них было неправильное, вносящее разлад в уговор между живописцем и натурщицей. А что — она объяснить не могла.
Эти слова смущали ее, пока она не оказалась в театре и не попала под обстрел — всем непременно нужно было, чтобы она по секрету рассказала, где прячется Румянцев.
— Вот как бог свят, не знаю! — отвечала Федька. — А что, светики, не сказывали, когда Глафиру отпевают? И не слышно, кому ее роли достанутся?
— Пока еще нет, — сказала Наталья. — Думаешь, тебе хоть один выход перепадет?
— Нет, не перепадет. Рожей не вышла, — преспокойно заявила Федька. Было не до ссор — уже звали на сцену.
Бесплотные тени должны были мелькать у самого задника, изображавшего замогильный пейзаж с непременной водой — на сей раз с адской речкой, то ли Стиксом, то ли Коцитом, то ли Ахероном. Остановившись в скорбной позе — с наклоненным станом и опущенной головой, с отставленной назад ногой и рукой, словно указующей на свежую могилу, — Федька оглядывала ту часть сцены, где томились тени, в ожидании всяких забав и проказ. Береговая стража именно в таких унылых эпизодах развлекалась, как умела, и однажды из-за Васьки-Беса на всех чуть штраф не наложили: он принялся скрести задник там, где рукой кого-то из помощников декоратора изображены были развалины замка.
— Ты чего? — шепотом спросили его.
— Клад ищу.
Это услышали Сенька-красавчик и Петрушка. Хотя фигуранты и привычны сдерживать чувства, но хохот все же прозвучал и оказался заразнее всякой чумы.
На сей раз Васька не шкодил, и более того — поглядывал туда, где стояли фигурантки, одинаково склонившись и потупив взоры. Первой это заметила Малаша, тихохонько шепнула — тогда и Федька стала с любопытством поглядывать на Беса, ожидая очередной затеи. Но так и не дождалась.
В антракте ее вызвали к начальству — из-за Саньки. И там она побожилась, что понятия не имеет, куда сбежал фигурант. Оказалось, правильно она сделала, что не озаботилась его убежищем, — теперь хоть совесть была чиста.
Оставалось только предупредить Малашу — и сделать это в самую последнюю минуту, прямо на сцене, пока стояли в фигуре. Когда танцуют дансеры или поют, стоя у рампы, певцы, — береговая стража всегда перешептывается, почти не раздвигая губ, иначе совсем тоскливо.
— Коли тебя Санька станет искать — передай, что я все улажу, — сказала Федька. — И никому ни слова, слышишь?
— А как уладишь-то? — удивилась Малаша, распахнув огромные светлые глазищи.
— Потом расскажу, — пообещала Федька вовсе не собираясь ничего рассказывать. — Скажи, еще дня через два пусть приходит, и тогда будут изрядные новости.
Она не была уверена, что сумеет за это время выпросить у Шапошникова довольно денег, но очень хотела, чтобы так получилось.
В уборной, после спектакля, Федька уже ничего важного не говорила. Там было о чем потолковать — перемывали косточки молодым хористкам, которые со сцены делали знаки господам в партере.
Зная, что блистать тонкой талией сегодня уже не придется, Федька зашнуровалась кое-как и выскочила из уборной первая. Ей вовсе не хотелось, чтобы береговая стража пронюхала, что она не ночует дома. Поэтому из театра она решила сбежать не через черный ход, а более сложным способом — через ворота, которые служили для вноса и выноса декораций. Они, к счастью, были открыты, — близилась премьера «Ямщиков на подставе». И служители ночью, чтобы не мешать репетициям, готовили все необходимое — вносили и устанавливали деревянные сооружения, задники, мебель.
Для пущей надежности Федька решила не искать извозчика на Карусельной площади, а, не оказывая себя в свете фонарей, спуститься к Екатерининской канаве, перебежать ее по прочному льду, а там закоулками выйти на Садовую. И ничего, что придется брести по колено в снегу, — для такой беды есть подшитые кожей валенки. Это Дуня Петрова, добившись звания и жалованья дансерки, может ходить зимой в туфлях и разъезжать в экипажах, а фигурантка Бянкина и в валенках побегает — оно и для ног полезнее!
Может, другая не отважилась бы на такой подвиг, но Федька любила петербургские каналы, канавы и речки. Она знала, что они для нее безопасны.
В детстве ей пришлось года два жить в Москве, и она хорошо помнила свои ощущения, когда вернулась в столицу: несравнимо больше воздуха над Мойкой, Фонтанкой, даже Крюковым каналом, не говоря уж о Неве. Город был разрезан на части этими изогнутыми огромными коридорами, полными воздуха. Правда, не всегда он свеж, летом «благоухание» становилось иногда невозможным, особливо на Екатерининской канаве возле Сенной площади, — там какой только дряни в воду не кидали… Но зимой можно было дышать полной грудью и радоваться.
