Если пройти подальше к Садовой, то был деревянный мост, поставленный лет тридцать назад и прозванный Харламовым — повезло жившему рядом с ним статскому советнику, никаких усилий не приложил, а прославился. Но питерские жители зимой наловчились спрямлять пути, и по льду проложили заметные даже при лунном свете тропинки.
Ночь была морозная, снег поскрипывал под валенками, но вдруг Федьке показалось, что скрип какой-то странный, более торопливый, чем ее шаги. Она пошла чуть медленнее — и поняла, что ее догоняют. Тогда Федька остановилась — незримый преследователь сделал два шага и тоже встал.
Это плохо — ее хотели выследить. И нетрудно догадаться, кто — который-нибудь подлец из береговой стражи, вздумавший выслужиться перед начальством. Никто же не поверил, будто Федька не знает, где спрятался Румянцев!
Тут фигурантке пришлось выбирать — или идти домой и просидеть там часа полтора, пока подлецу не надоест ее караулить, или запутать след и пробраться к Шапошникову. И то, и другое было негоже. Шапошников предупреждал, что к нему следует прийти до полуночи. Может выйти так, что она, отсидевшись дома, прибежит, начнет колотить в дверь — а ее не пустят. Идти же к нему ранним утром — риск, нехорошо ссориться с человеком, у которого хочешь просить денег. А путать след — тоже, поди, уметь надо. Как это делается — в Театральной школе не обучали.
По опыту Федька знала — когда балетмейстер начинает вымучивать фигуру, если выстраивать ее без душевного порыва, то получается одна трата времени, скучно и пошло. А надо, чтобы осенило — и тогда даже береговой страже приятно выполнять задание.
И Федька придумала. Подошла к удобному для спуска месту, вздернула вверх юбки и, не оборачиваясь, съехала по утоптанной и скользкой дорожке на лед, даже не взмахнув руками. Потом она преспокойно пошла через Екатерининскую канаву чуть наискосок. Ее план был прост — выманить преследователя из-под стен и заборов, где он хоронился в черной тени, на белое пространство, а тогда уж развернуться и пойти к нему навстречу. Если это подлец из береговой стражи, а больше быть некому, то он получит по первое число и уберется с позором. Но, возможно, и ругаться не понадобится — увидит, что его раскусили, и сам удерет. Даже есть вероятность, что удастся по силуэту его опознать.
Спускаясь на лед, Бянкина забыла прислушиваться к скрипу. Уже на середине канавы остановилась и навострила ухо. Было тихо. Тут ее осенило — подлец затаился и ждет, пока она окажется на другом берегу. Он понимает, что на белом льду он слишком заметен. Стало быть, и впрямь кто-то свой — боится, что признают. А потом, когда Федька поднимется на берег, он единым махом перебежит канаву и вновь пойдет следом.
Она пошла медленно-медленно, соображая, как же быть. Подняться и пуститься бегом? Так преследователь бегает не хуже — у береговой стражи ноги быстрые. И скрип снега прекрасно ему покажет, куда мчаться, как ни ныряй в переулки. Да и переулков-то немного — именно в этой части города понастроено богатых усадеб с большими дворами и садами, каждый забор чуть ли не на полверсты тянется. Как быть, как быть?
Преследователь выжидал. Федька уже была не рада собственной хитрости — следовало взять на Карусельной извозчика и умчаться, а она пятака пожалела и сама себя обдурила. Но ангел-хранитель подсказал занятную мысль. Преследователь не хочет, чтобы его узнали, — вот и славно. Он выберется на лед, только убедившись, что Федька его там не увидит, — вот и прелестно. Значит, нужно идти по льду не поперек канавы, а вдоль нее, прямиком к Харламову мосту. Таким образом удастся увеличить расстояние между собой и подлецом настолько, чтобы он отказался от мысли догнать беглянку. А за поворотом канавы — быстренько вернуться на тот берег, с которого началось путешествие. Пусть подлец носится по противоположному, а Федька выбежит в Никольский переулок, там — на Садовую и возьмет наконец извозчика. Правда, в такое время их мало, ну да Господь милосерден — пошлет кого-нибудь случайного.
Она сошла с тропинки и двинулась вперед по нетоптаному снегу. Было это не очень удобно, приходилось, подхвативши юбки, высоко задирать ноги и топать всей ступней по льду — для танцовщицы это было невыносимо. Она прошла с полсотни шагов, и тут сзади закричали:
— Стой, Бянкина, стой!
— Кто там глотку дерет? — громко спросила, обернувшись, Федька.
— Это я, Бес!
Васька мало того что знал о своем прозвище, так еще им и гордился.
— Иди к чертям, Бес!
— Да постой же, дура! Я тебе дело скажу!
Васька съехал по откосу в том же месте, где и Федька, и с такой же ловкостью.
— Чего ты за мной гонишься? Полюбилась я тебе, что ли? — сердито спросила Федька. — Другого дела у тебя нет? За Малашкой вон гонись! Она быстро бегать не станет!
— Ну как есть дура, — отвечал Бес, подбежав. — Начхать мне на тебя и на твою Малашку! И к кому ты по ночам бегаешь — начхать!
— Так что ты тут делаешь?
— А то — предупредить хочу. Ты, конечно, дурища бесподобная, простофиля бестолковая, да не хочется, чтобы еще и тебя удавили. Совсем танцевать некому станет.
— Кто это меня удавит? — спросила ошарашенная Федька.
— Почем я знаю! Я видел, как ты через ворота выходила…
— А сам-то ты как у ворот оказался?
— Не твое дело. Слушай. Я увидел, что тебя куда-то не туда нелегкая несет, ну, думаю, умом повредилась, топиться побежала из-за своего Санюшки ненаглядного! Точно — побежала прорубь долбить! Ну, я — за тобой. Никогда не видывал, как люди топятся.
— Дурак!
— Сама дура. Ну, мало ли что — ведь ты дурная… Да ладно тебе! Я только хотел глянуть, в которую сторону побежишь, раз уж ты из театра таким воровским способом вылезаешь. И вот, Бянкина, гляжу — а за тобой какой-то человек крадется. Он, видать, догадался, что раз ты не через черный ход — так через ворота уходить будешь, подкараулил. Кто таков — не понять, ворот поднят. И тащится за тобой прямиком к канаве. Вдруг встал, торчит, как хрен на насесте…
— А ты за ним, что ли, пошел?
— Ну да! — воскликнул Васька. — Мне-то начхать, к кому ты бегаешь. Да хоть в казармы Измайловского полка! Не моя печаль. Но вот кто у нас такой ревнивый — это мне покою не давало.
— Ревнивый?
— Ну да. Кто у нас твой тайный обожатель и хочет знать, куда ты по ночам бегаешь.
— Нет у меня никаких обожателей.
— Я ж говорю — тайный! Как так, думаю, у нее — обожатель, и никто ничего не знает! Ну, он — за тобой, я — за ним… а потом я подумал — ну, кто в эту рябую рожу втюхается? Разве что слепой какой-нибудь, но таких в нашем ремесле нет. Тогда — отчего он за тобой крадется? И тут скумекал — он думал, ты к Румянцеву бежишь, хочет выследить и донести! Ах ты, думаю, сукин сын! Зашибу к чертовой бабушке, а потом буду разбираться, кого упокоил!
