— Господин Румянцев счастлив будет служить вам, господин Мосс, — отвечал Келлер. — От него предвидится немалая польза.
— Да, мне известно, сколько пользы в молодых людях, особливо для дам. Не мне судить — вам, господин Келлер, полагаю, виднее.
Санька приглядывался. Этот пожилой господин относился к южанам, из тех, кому впору бриться трижды на дню, чтобы щеки не выглядели синими. Пудрой он пренебрегал, словно дорожил смуг лым цветом лица. Курчавые волосы покровителя выглядели чернее воронова крыла и походили на арапские. Их не нужно всчесывать, чтобы стояли дыбом, — тупей у покровителя был природный. И его форма также соответствовала требованиям моды — пушилась и завивалась на макушке и на затылке.
— Удалось ли, ваша милость? — спросил Келлер.
— Да. Я же обещал. Подойдите, господин Румянцев, я хочу сделать вам подарок, — сказал господин в черном. — Примите сей перстень. Он принесет вам удачу. Ежели кто спросит — скажите, что выигран в карты в тесном дружеском кругу. Я позабочусь о вас. Вы довольны, господин Келлер?
— Если я правильно понял вашу милость…
— Да, вы все поняли правильно. Я также вами доволен. Это будет отменный сюжет. Ступайте, господа, счастлив знакомством. И предамся скорби. Такова моя унылая должность.
И он опять бросил левретке палочку, снова коснулся черным платком ноздрей — видать, петербургская погода не шла ему на пользу.
Келлер подтолкнул Саньку, чтобы добиться от него поклона, и едва ли не пинком выкинул из кабинета.
Румянцев молча смотрел на перстень. Уж больно велик был прозрачный камень, окруженный небольшими, с гречишное зернышко, рубинами.
— Это солитер? — спросил он. — Не может быть…
— Ваш покровитель стекляшек не дарит, — был ответ.
Вечером Федьке пришлось врать напропалую, объясняя, отчего ее не было утром на занятиях.
Вебер пригрозил, что в следующий раз оштрафует, и она побежала в уборную — переодеваться. Ей с товарками предстояло изображать бесплотные тени в опере «Орфей и Эвридика».
— Где ты пропадала? — тихонько спросила подружка Малаша, такая же фигурантка.
— Деньги зарабатывала.
— Любовника завела?
— Да нет… потом расскажу…
Но на самом деле Федька даже не представляла, как станет рассказывать Малаше о своем финансовом приключении. Оно было не то чтобы странным — из всех женских способов добывать деньги этот не худший, и множество девок крутится вокруг Академии на Васильевском острове, которая нуждается в их услугах, — но каким-то подозрительным.
Господин Шапошников утром привел Федьку в большую, жарко натопленную, светлую комнату, которая впридачу была уставлена белыми ширмами. Посреди имелось возвышение, крытое полосатой турецкой тканью, на нем — нечто вроде топчана.
Шапошников был в штанах и рубахе с закатанными рукавами, в длинном пестром переднике, о который, сдается, и кисти вытирал. Завязки передника туго охватывали крепкий стан. И парика живописец не надел — оказалось, что его голова коротко острижена, а цвет волос — русый, даже, кажется, рыжеватый. Это Федьку не удивило — пусть молодые вертопрахи по два часа сидят в кресле под руками волосочеса, взбивающего их космы до необъятной величины, а Шапошников уже не в тех годах, да и смысл его жизни явно не в том, чтобы блистать на гуляньях буклями и тупеем.
— Раздевайтесь, ложитесь вот в этой позе, — живописец показал Федьке рисунок. — Опирайтесь на локоть, немного прогнувшись, а левую руку протяните… Ну, располагайтесь, сударыня.
Фигурантка скинула шлафрок и приняла заданную позу. Чувства неловкости не испытывала. Накануне, когда хозяин дома пожелал разглядеть ее тело, она была малость не в своем уме: желание раздобыть денег и помочь Саньке затмило рассудок. Сейчас же повода смущаться больше не было — Шапошников уже видел ее голой.
К тому же он не приближался и даже позу ее поправлял словесно. Федька привыкла к тому, что танцмейстеры хватают за руку или за ногу, чтобы привести их в должное положение невзирая на боль у танцовщика, считала это естественным и даже удивлялась — надо же, какая деликатность.
Листок с наброском лежал на топчане, и по нему она выверяла позу, но сперва не получилось, как она ни вытягивала подъем и ни сгибала колено.
— В чем дело, отчего вы, сударыня, возитесь и елозите? — спросил живописец.
— Ежели ступня будет сюр-ле-ку-де-пье, то колено окажется слишком впереди. А если правильно уложить колено, то ступня не на месте, — ответила она.
Шапошников балетное словечко знал — переспрашивать не стал.
— Покажите и так, и этак, — велел он. — Замрите… Ну, ясно!
И рассмеялся.
— Лежите, лежите, — приговаривал он, согнувшись над столом, где лежали все живописные причиндалы. — Не двигайтесь.
Он делал другой набросок, поглядывая на Федьку и усмехаясь. Работал он быстро, через несколько минут дал ей новый листок со словами:
— Вот ваша поза. Ту я рисовал по воображению, вот одна нога и вышла короче другой.
Тут и Федька засмеялась.
— Когда я на вас не смотрю, сударыня, вы можете расслабиться. Но, как только погляжу, принимайте позу, — велел Шапошников.
Бянкина кивнула, и некоторое время они молчали.
— Сейчас вам полагается отдых, — сказал живописец. — Пройдитесь, расправьте затекшие члены.
Чувствуя себя непринужденно, словно Ева в раю, Федька сошла со своего постамента и направилась к печке — разглядывать сине-белые изразцы.
— Вы можете накинуть шлафрок, — подсказал Шапошников.
— Мне не холодно, — ответила Федька, не оборачиваясь.
— У вас отменная линия шеи. Стойте, я зарисую.
Федька усмехнулась — про шею она знала, и, когда собиралась выйти к художнику, нарочно окрутила голову косой так, чтобы подчеркнуть красоту. Если бы только можно было всю жизнь поворачиваться к зрителям то боком, то спиной, и никогда — лицом…
— Сдается, вы уже не впервые позируете.
— Впервые.
— И не смущаетесь?
— Мне нужны деньги. Тут не до смущения.
— Да, заплачу я вам неплохо. Должно быть, срочно требуется новое платье?
— Нет, сударь. Я не охотница до нарядов.
— А жаль. Задолжали за квартиру?
— Нет, боже упаси.
— Видели у ювелира прехорошенькие сережки?
— Сережки меня не украсят.
— Так на что же фигурантке деньги?
— Не ваше дело, сударь. Я позирую, как велено, а вы будете платить, как уговорились.
Брякнув это, Федька испугалась — с человеком, который вздумал платить за сущее безделье, надо бы полюбезнее. Но он ничего не ответил — видно, понял, что не обо всем можно спрашивать.
