Джеймс стоял возле хижины, в то время как Грейс и Люсиль работали внутри. Таинственным образом женщины из соседних деревень прослышали о том, что происходит, и начали стекаться к хижине Гачику. Прослышал об этом и сам Матенге, который, широко шагая, проходил сейчас под аркой входа.
Женщины и дети, словно море, расступались перед молодым вождем, пропуская его вперед, а затем снова смыкали ряды. Он шел неторопливым шагом, с непроницаемым лицом. Джеймс внутренне напрягся. Матенге не был похож на тех миролюбивых кикую, которые посещали миссионерские школы.
Они поприветствовали друг друга обычным сложным ритуалом с упоминанием предков и урожаев, словно два старинных приятеля. Время от времени из хижины доносились стоны и всхлипы Гачику, но Матенге не обращал на это никакого внимания.
Наконец он опустился на корточки и жестом показал Джеймсу сделать то же. Женщины наблюдали за тем, как их вождь и белый бвана приступили к обсуждению происходящего.
— Ты сидишь перед хижиной моей жены, — сказал Матенге.
— Это так, — ответил Джеймс на языке кикую. Он почувствовал, как между лопатками побежала струйка пота.
— Есть ли кто-нибудь сейчас рядом с женщиной, которой я владею?
«Проклятье, — подумал Джеймс. — Ты же прекрасно знаешь, что происходит сейчас внутри этой хижины».
— Мать матери моей первой жены сказала, что предки наложили таху на мою вторую жену. Возможно, мемсааб доктори этого не знает.
Джеймс взял в руку горсть сухой земли и неспешно пропустил ее сквозь пальцы. В этой ситуации главное было не показать своего испуга. Матенге давал Грейс шанс без проблем выйти из положения, шанс, который позволил бы им двоим сохранить лицо. Но Джеймс знал, что Грейс не воспользуется этим шансом.
Они продолжали сидеть в тишине, которую не нарушали даже перезвоны козьих колокольчиков. Солнце начинало нещадно припекать. Глаза всех женщин были прикованы к двум мужчинам. Матенге сидел спокойно и неподвижно, словно статуя, в то время как Джеймс слышал, как отдавался в ушах его собственный пульс.
В той хижине была Люсиль…
— Она моя любимая жена, — сказал Матенге.
Встревоженный, Джеймс поднял глаза и на долю секунды встретился со взглядом бесстрашного воина. Матенге отвел глаза, словно смутившись, что его поймали на проявлении чувств, и тихо сказал:
— Меня беспокоит, что на Гачику лежит проклятие.
Джеймс схватился за спасительную соломинку.
— Может быть, Вачера ошиблась? — спросил он. — Может быть, нет никакого таху?
Матенге покачал головой. Он любил свою вторую жену, но страх перед знахаркой был сильнее этого чувства.
— Мемсааб доктори должна остановиться.
«Боже, — подумал Джеймс. — И он хочет, чтобы ее остановил я!»
— Я не вправе ее останавливать.
Вождь окинул его презрительным взглядом.
— Бвана не может контролировать своих женщин?
— Эта мемсааб принадлежит не мне. Она принадлежит бвана Лорди.
Матенге на секунду задумался. Затем он повернулся и что-то рявкнул толпе: тут же послышалось шлепанье убегающих босых ног.
Он сказал Джеймсу:
— Вторую жену трогать нельзя. На ней таху.
— Таху кикую не может навредить мемсааб доктори.
— Таху может навредить каждому, бвана. Ты знаешь это. Таху кикую убьет мемсааб.
Джеймс сглотнул. Матенге приказал своим людям привести воинов, которые строили дом лорда Тривертона. Напряжение достигало апогея: казалось, даже воздух начал электризовываться и потрескивать.
Джеймс очень надеялся, что действия Грейс не сыграют роль пускового механизма.
Внезапно Матенге встал. Женщины попятились назад. Джеймс тоже встал и, будучи такого же роста, вождь посмотрел ему прямо в глаза:
— Клянусь богом Нгай, Матенге, мемсааб всего лишь пытается спасти жизни твоей жены и ребенка. Если ты заставишь ее уйти, Гачику умрет.
— Предки сказали, что она должна умереть. Но если она умрет от руки мемсааб, эта смерть будет позорной и я буду требовать отмщения.
— А если Гачику выживет?
— Она не выживет.
— Медицина мемсааб очень сильна. Пожалуй, даже сильнее, чем медицина Вачеры.
Глаза Матенге сузились. Он прошел мимо Джеймса и вошел в хижину. Все замерли, затаив дыхание; даже в хижине стало подозрительно тихо. Джеймс нахмурился. Он не слышал голосов ни Грейс, ни Люсиль. Даже Гачику не издавала ни звука. Что там произошло?
Наконец вождь вышел из хижины и сказал толпе:
— Моя женщина мертва.
— Что?! — Джеймс развернулся и бросился в хижину. То, что он увидел, заставило его остановиться на полпути.
Люсиль сидела у изголовья Гачику, держа над ее лицом конус с эфиром, в то время как Грейс, склонившись, колдовала над телом женщины. Она уже сделала разрез; простыни были насквозь пропитаны кровью.
— Ты загородил свет, — сказала Грейс, и Джеймс отошел в сторону.
Ему доводилось и раньше видеть кровь, наблюдать за работой военных хирургов, даже присутствовать на родах, тем не менее увиденное потрясло его до глубины души.
Руки Грейс действовали быстро и проворно. Мелькали резиновые перчатки, она брала инструменты, использовала и бросала их, хватала полотенца, губки, резала и шила. Воздух в хижине, пропитанный эфирными парами, был горячим и опьяняющим. Люсиль спокойно регулировала подачу анестезии, в то время как Грейс работала в таком напряжении и с такой концентрацией, что ее блузка промокла от пота.
Джеймсу казалось, что операция тянулась многие часы, хотя на самом деле она была сделана очень быстро — иного выхода не было. Как только извлеченный из утробы матери ребенок оказался в руках Люсиль, нужно было заняться остановкой кровотечения и сделать все, чтобы Гачику выжила. Джеймс с восхищением наблюдал за быстрой и слаженной работой двух женщин: складывалось впечатление, что они проделывали подобное вместе уже сотни раз. Головы были склонены над роженицей, руки энергично двигались. Когда последний шов был сделан и Люсиль похлопала Гачику по лицу, пробуждая ее от наркоза, Джеймс осознал, что простоял всю операцию, вжавшись в грязную стену хижины, из-за чего у него ужасно болела спина.
Наконец Грейс повернулась и посмотрела на него. В ее глазах стояли слезы: что их вызвало, он не знал.
— Джеймс, — прошептала она, и он бросился к ней.
— Она выживет?
Грейс кивнула головой и прижалась к нему. Она дрожала в его объятиях; от ее кожи пахло йодом и лизолом. Затем она взяла себя в руки и вышла на солнечный свет. Толпа в ужасе забормотала: было нарушено самое грозное табу.
— У тебя дочь, — сказала Грейс Матенге, — и твоя жена жива.
