Лина тихо спросила девушку:
— Как же ты будешь жить дальше?
— Отец Геннадий сказал, что раскаяться никогда не поздно.
— Ты не боишься, что я все расскажу следователю и тебя арестуют за серию покушений на убийство?
— Пожалуйста, рассказывайте. Может, мне станет легче. Моя совесть наказывает меня каждый день и каждый час гораздо сильнее, чем приговор любого суда, — прошептала Серафима, не поднимая глаз.
— Но на тебе — страшный грех, — не отступала Лина. — Дьявольский замысел чудом сорвался, и все остались живы. Все… кроме твоей души. Ты же продала ее? Как ты теперь будешь жить? Без души, с одной красивой оболочкой… Знаешь, сколько всего эта кукольная бездушная оболочка способна натворить?
— Отец Геннадий сказал, что милость Господа безгранична, — прошептала Серафима. — Раскаяние и молитва помогут вернуть бессмертную душу. В любом случае в этом доме мне больше находиться нельзя. Сегодня вечером уеду, чтобы начать другую жизнь.
— А как же Стасик? — поинтересовалась Лина.
— Он хороший, добрый парень, за него я не беспокоюсь. Постепенно забудет меня, встретит другую девушку, подарит Людмиле Викентьевне внука или внучку.
— А отец? Что будет с ним? Он так привязался к тебе…
— Викентий Модестович знает, что я его дочь.
— Что?! — ужаснулась Лина. — Ты рассказала? Зачем?
— Так было надо. Я рассказала ему все. Он слушал не перебивая, а потом долго молчал. Наконец согласился, что мне надо уехать как можно скорее. Он прав. Мне не место в этом доме. А он… он должен все обдумать. Сказал, что, возможно, не сразу, но попытается понять и простить меня. И еще признался, что тоже виноват передо мной. И перед мамой. Ну, перед мамой и я ужасно виновата. Постараюсь искупить все это, только пока не знаю как. Может быть, через несколько лет я вернусь в этот дом. Но обещаю: вы меня не узнаете, это будет другая Серафима.
Девушка замолчала и, не простившись с Линой, стремительно пошла в дом за вещами.
В «Веселых утятах» было совсем невесело. Два десятка растерянных женщин сидели в подвальчике и тихо беседовали на вечную российскую тему: «Что делать?» Закрыть студию и всем дружно искать работу? Или вступить в бессмысленную и беспощадную борьбу «Утят» с матерыми волками — чиновниками-коррупционерами? И то и другое Лине не очень нравилось. Однако отступить, уволиться, сдаться она тоже не могла. Стыдно было перед детьми и перед женщинами, с которыми съели не один пуд соли… Бороться? А как? Написать заявление в прокуратуру или в налоговую полицию? Но тогда нагрянет ОБЭП, счета «Утят» арестуют, помещение опечатают — и жизнь студии закончится на радость конкурентам. Руководители «Шалунов», «Веселых ноток» и прочих поющих и танцующих соперников «Утят» и так мысленно уже проводили их студию в последний путь и повесили веночек на входную дверь в их подвале. Нет, время терять нельзя. На носу — новый набор в студию, День города. Не успеешь оглянуться — подоспеют «елки», самая жаркая страда для детских коллективов. В общем, суд отменяется.
— Надо действовать нестандартно, — бодро начала Лина, когда дамы расселись вокруг нее, словно хор на репетиции. И грустно закончила: — Если бы знать — как…
— Постойте, Ангелина Викторовна, мы так не договаривались, — поднялась с места хоровичка Ольга Германовна — крупная дама с короткой седой стрижкой и низким властным голосом. Она взмахнула рукой, словно дирижируя хором, и зал неожиданно притих. — Мы не договаривались растоптать дело нашей жизни и закрыть студию, — уточнила она в полной тишине. — Предлагаю делегировать Ангелину Викторовну на переговоры с Иваном Михайловичем. Тем более что в управе ее к нему же и направили. Так что визит нашей делегатки будет вполне официальным. Ангелина Викторовна, вы должны заставить его вернуть наши деньги. Авось в официальном кабинете он окажется сговорчивей, чем в этом подвале.
— Но это… Это утопия, — запротестовала Лина. — Иван Михайлович не для того сбежал, чтобы возвращать денежки.
Она обвела аудиторию растерянным взглядом и осеклась. На нее смотрели с надеждой и отчаянием два десятка женских глаз. У тех, кому принадлежали эти карие, зеленые и синие внимательные глаза всех оттенков, не было ничего, кроме маленькой районной детской студии. У многих даже семьи не было. Только любимая работа с детьми. Творческая, суетливая, малооплачиваемая.
— Ну хорошо, я попробую, — неуверенно сказала Лина.
И аудитория, услышав от нее то, что хотела услышать, издала вздох облегчения, задвигала стульями и стала потихоньку расходиться.
— Михаил Соломонович! — раздался в телефонной трубке взволнованный голос. Я в отчаянии! Надо что-то делать! Пора бить во все колокола!
— Простите? — не понял мужчина. Я не служу звонарем, так что в колокола в храме бьют без меня. А вы, собственно, кто?
— Это ваша новая знакомая Марианна Лаврентьевна, — представился женский голос на другом конце провода.
— О, покорно прошу меня простить! Не узнал! У вас, Марианна Лаврентьевна, такой молодой голос, — галантно отозвался Михаил Соломонович. — А что, собственно, случилось?
— Эти фарисеи, эти лицемеры, они…
— Что? Говорите скорее…
— Наш дуб! Они его спилили!
— Что?! — взревел Михаил Соломонович. — Не может быть!
— Да говорю же вам! Предлагаю прогуляться в наш сквер, увидеть все собственными глазами и срочно решить, что делать.
— Ну, что тут поделаешь, — вздохнул Михаил Соломонович.
— Извините, не ожидала! — ядовито возмутилась Марианна Лаврентьевна. — Вы казались мне мужественным человеком. Что ж, извините и прощайте. Я привыкла бороться в одиночку.
— Нет! — вскричал Михаил Соломонович. — Я с вами!
— Жду вас через полчаса в сквере, — жестко объявила дама.
Через час пожилая пара стремительно шагала по бульвару.
— Вихри враждебные веют над нами, — тихонько напевал красивым баритоном Михаил Соломонович, вышагивая по дорожке и элегантно опираясь на щегольскую трость.
— Грозные силы нас злобно гнетут, — тоненько подхватила Марианна Лаврентьевна, семеня по бульвару крохотными ножками, обутыми в изящные ботиночки. Порой она встревоженно поглядывала на спутника, который дышал все чаще. Внезапно дама прищурилась и остановилась как вкопанная.
— Видите? Его нет! — закричала Марианна. Лицо дамы стало багровым от гнева.
— Ну да, нет… — растерянно подтвердил Михаил Соломонович, неохотно прерывая песню на полуслове. — Дуб исчез! — повторил Михаил Соломонович, подойдя вплотную к высокому зеленому забору, загородившему место, на котором прежде стояло раскидистое дерево.
