Я устала, выбилась из сил. Была ни в чем не уверена. И когда он обнял меня и не стал упрекать, мне показалось, что так и должно быть. Что это теперь я молчала по другой причине – мне хотелось задать слишком много вопросов. Откуда взялись подозрительные пятна в кабинете Елены Викторовны, куда они пропали? Какое предложение было сделано Ивану на студии? И наконец, не такой уж важный вопрос, скорее всего… Что же было в том большом голубом свертке, который с такими предосторожностями, в такой тайне вынесли ночью из квартиры номер восемь? Последний вопрос показался мне самым безобидным. Почти повод для шутки – ведь я думала, что там труп! Но Женя к тому времени высказал мне столько упреков, что я не решилась спросить даже об этом… Тем более, что он внезапно попросил особого моего внимания.
Естественный конец всей истории. Что-то вроде морали: «Милые бранятся – только тешатся».
Какое-то время мне даже казалось, что он ничуть не изменился. Напротив, стал терпимее, не бросился сразу упрекать меня за провинности. Но теперь… Женя рассказывал о своем первом рабочем дне, и я понимала, что он изменился. Изменились даже его движения – он то и дело дергался, пытался жестикулировать, и вряд ли это замечал. Я выслушала еще несколько упреков, несколько наставлений. Упрекали меня за то, что я действовала за его спиной, а значит, мне безразлична его карьера. Упрекнул за то, что я подслушивала, а разобраться как следует не постаралась.. И вот результат – Роману пришлось ни свет ни заря искать хозяйку квартиры, будить ее, что-то объяснять… И все из-за чего? Из-за того, что я не" пожелала объясняться и спряталась в квартире у какого-то подозрительного типа! Наставления сводились к одному – нужно слушать своих людей, а не чужих. Под чужими подразумевалась, понятно, Елена Викторовна.
К тому времени я успела понять, что Женя был осведомлен о том, где я провела последние сутки. Разумеется, он вряд ли бы смог определить, кто из двоих мужчин, обыскивавших ночью его квартиру, был Павлом. Но что это был кто-то из двоих, он знал. Потому что Женя обмолвился:
– Слава Богу, ты все-таки вовремя одумалась, нельзя жить бог знает у кого!
Я молчала, но уже не оттого, что мне было хорошо. Эйфория, которую я испытала в первые минуты, оказавшись рядом с ним, давно прошла.
– Я звонил сегодня вечером твоим родителям, – сказал он. – И просил, чтоб они помогли нам помириться.
Об этом можно было догадаться, слишком уж ревностно его защищала мама. Но я ничего не сказала. Не стала утверждать, что это мне неприятно. Хотя… Обращаться с такой просьбой к родителям – самое ; последнее средство.
– Они обещали помочь. – Женя вылез из постели и нашарил в потемках сигареты. Чиркнула зажигалка. В свете пламени я увидела его растрепанные светлые волосы, освещенное снизу лицо, опущенные ресницы. В любом лице, на которое свет падает откуда-нибудь снизу, появляется что-то инфернальное, проще говоря – дьявольское. Из Жени получился очень грустный, усталый дьявол. Я заметила глубокие тени у него под глазами, горькие складки у губ. Потом зажигалка милосердно погасла.
– Если бы я не захотела, они бы все равно ничего не сделали, – сказала я.
– Знаю, – устало откликнулся он. – Но я знал, что ты придешь. Надя… может, мы поженимся?
Некоторое время мы молчали. Я осторожно села, кутаясь в одеяло. Озноба не было, жара я тоже не чувствовала. Но все казалось каким-то странным, чужим. Даже собственное тело – мне трудно было дышать, не то что двигаться. Женя стоял посреди комнаты, и его лицо время от времени слабо освещалось сигаретными вспышками, когда он глубоко затягивался.
– Поженимся? – медленно проговорила я. – Ты что, хочешь, чтобы мы пошли в ЗАГС?
– Ну да, – ответил он, вынув сигарету изо рта. Как все нормальные люди. В конце концов разве этим должно кончиться?
– А что скажет твой продюсер?
Женя принялся давить сигарету в пепельнице. Потом нашарил свечной огарок, зажег его, обернулся;
Да, за эти дни он очень устал. И как мне казалось, стал старше. До этого он выглядел мальчиком – едва оперившимся, почти подростком. Теперь казался лет на десять старше.
– Он ничего не скажет, – спокойно ответил Женя. – И ничего не имеет против. Пункта о семейном положении в нашем контракте нет.
– Но ведь ты с самого начала старался держаться от меня подальше! – воскликнула я. – Я вообще не верила, что ты вернешься! Думала, ты меня просто бросил, я тебе мешаю!
Женя попросил меня не говорить глупостей. Это тоже было что-то новое. Раньше он не обрывал меня с такой легкостью. Женя заявил, что просто боялся моего влияния. Боялся, что я отговорю его от этого «безумия», как отговаривал Иван.
– И ты явилась вслед за ним в студию, – язвительно произнес он. – Тогда я, конечно, засомневался, будем ли мы когда-нибудь вместе… Ты в меня не верила, я же видел! А мне так нужна была поддержка! Твоя поддержка, можешь ты понять?! Да что там поддержка… Мне нужно было, чтобы ты хотя бы не мешала мне на первых порах! Понимаешь, почему я ушел?
Я это понимала. Понимала его страх, мнительность, неуверенность в себе. Понимала многое. Не понимала только одного – чем вызвано внезапное желание жениться на мне? Два года мы прожили вместе, не поднимая этой темы. Наше положение казалось нам вполне естественным, оно не шокировало и никого из окружающих. И вдруг в самый неподходящий момент, сразу после ссор, угроз – такая перемена!
– Я не хочу тебя потерять, – очень серьезно произнес он, подходя ко мне и усаживаясь рядом. – Я не желаю, чтобы меня отговаривали, пели тебе всякие гадости… Я ведь знаю, что тебе могла наговорить эта стерва Елена! Ну, признайся, наговорила она тебе? Сказала, например, что мы с Романом – любовники?
Он выговорил это без признаков прежней истерии, почти весело, предлагая разделить шутку. г Я осторожно ответила:
– Нет, она этого не утверждала. Просто сказала, какая у него ориентация.
– А я думаю, что утверждала, – бросил Женя. – Ты просто не хочешь меня огорчать. Так вот, тебе еще не то про меня расскажут, если мы по-прежнему будем бегать друг от друга. А когда не знаешь правды – веришь всему. Тебе вбили в голову столько разной ерунды! Все, начиная с Ивана, кончая Еленой! – И горько добавил:
– Только я не ожидал, что ты всему поверишь. А меня будешь считать вруном. Ну ладно. Так согласна?
Я не отвечала. Меня, как неудачливого новичка, решившего прокатиться на доске для серфинга, накрывало то одной волной, то другой. Мне представлялась свадьба со всеми непременными атрибутами, в которых нуждаются скорее друзья и родственники, чем сами жених с невестой. Длинная фата, роскошное длинное платье, букет невесты, лимузин, неизбежные пошлые тосты и столь же неизбежные обручальные кольца. И конечно, марш Мендельсона. Для меня это то же самое, что похоронный марш Шопена – нечто, может быть, красивое само по себе, но слишком обезличенное заезженное, даже пугающее. А то представлялось совсем другое. Зал крематория, где звучала песня «Криденс» – вместо похоронного марша. Драка в сугробе – и лицо Жени, по которому вперемешку текли слезы и растаявший грязный снег. Лестница, заставленная мешками, темная подворотня. Белое лицо, неожиданно появившееся в окне. Крик Романа – яростный и бессильный – «Стой!». И то, как я билась то в одну дверь, то в другую, – загнанная в ловушку, уже почти ни на что не надеясь. И на Женю в том числе.
