— Ты хотел поцеловать мне руку? — спросила она просто. — На! — И поднесла руку к его губам.
При таком поведении Отилии Феликсу не удавалось добиться никакого прогресса в их отношениях, а ему казалось, что все должно было разрешиться пылкой сценой, когда он, упав перед ней на колени, будет изливать свои неописуемо горячие чувства. Но Отилия, наверное, посмотрела бы на него смеясь и слова замерли бы у него на губах, как это один раз уже и случилось. Он лежал на кровати, подложив руки под голову, и всем своим существом следил за находившейся в соседней комнате Отилией. Про себя он говорил ей все то, чего не осмеливался сказать вслух. Вдруг Отилия появилась на пороге:
— Что ты делаешь в кровати среди бела дня? О чем думаешь?
— И прежде чем Феликс успел подняться, она уселась на краешек его постели.
— О чем ты думаешь? О чем?
— И все теребила пуговицу на его пиджаке. Феликс собрался с духом:
— Я хотел бы тебе кое-что сказать, Отилия, но я боюсь...
— Ты столько раз говорил, что хочешь сообщить мне какую-то тайну. Скажи наконец, ведь я тебя не съем. Ну, я очень спешу. Ох, у меня столько дел!
Объясняться в подобной обстановке казалось Феликсу смешным. И он привык признаваться в своей любви шепотом, в отсутствие Отилии. Запершись в комнате, он предавался своим грезам, обнимал и прижимал к себе фотографию Отилии и, приблизив губы к ее уху, без конца шептал: «Люблю тебя, люблю тебя, люблю тебя». Спать Феликс не мог, но его тянуло в постель, где он, вытянувшись, погружался в свои мечты и нервничал, если они ускользали. Он пытался заснуть, но как только образ Отилии тускнел, юноша в испуге пробуждался и спешил вернуть его обратно. Он уже не хотел видеть во сне ничего другого, и у него началась настоящая бессонница, от которой под глазами появились темные круги. Днем он каллиграфическим почерком выписывал в тетрадях: «Я люблю Отилию». Он даже прибегал к притворству, чтобы дать Отилии повод лишний раз проявить свою заботливость. Вообще в отношениях с ней словно находили выход его нерастраченные из-за ранней смерти матери сыновние чувства. Ему необходимо было исповедоваться ей, сознавать, что он под ее защитой, делать то, что она приказывала.
— Феликс, как ты рассеян! — порой кричала на него Отилия. — У тебя на костюме пуговицы еле держатся. Иди сюда, я их пришью!
— Эта заботливость была тем забавнее, что сама Отилия теряла пуговицы без всякого сожаления и скорее выбросила бы платье, чем стала бы его чинить. Феликс, заранее радуясь, покорно подходил к девушке. Отилия с милым насилием тащила его к себе, недовольно причмокивала языком и, сунув в рот Феликсу нитку, чтобы он не потерял память (с этой приметой она очень считалась), пришивала ему пуговицу, а Феликс вдыхал аромат рассыпавшихся у самого его лица волос. Пришитые пуговицы держались крепко, но в один прекрасный день Феликс, испытывая властную потребность ощутить дыхание Отилии, оторвал одну и явился к девушке.
— Удивительно, — сказала Отилия, — ведь я на днях ее так хорошо пришила!
Она ни о чем не догадалась или сделала вид, что не догадывается, и ее как будто просто рассердила такая неряшливость. Покатившись по наклонной плоскости симуляции, Феликс время от времени прикидывался больным. Отилия с серьезным видом касалась своими длинными пальцами горла юноши, чтобы узнать, нет ли у него температуры, поила его чаем, сидела на краешке кровати, не позволяя ему вставать. Внезапно ей пришло в голову, что Феликс плохо питается:
— Конечно, Марина готовит как придется, я этим не занимаюсь, вот ты и недоедаешь. И слишком много работаешь.
Дополнительное питание, придуманное Отилией, сводилось, когда она об этом вспоминала, к плитке шоколада или пирожному, которые она насильно совала Феликсу в рот. Он благоразумно подчинялся, так как при этом ему удавалось слегка укусить палец девушки. Все эти проявления материнских чувств длились ровно столько времени, сколько Отилия бывала дома наедине с Феликсом. Как только Паскалопол появлялся у них или приглашал Отилию в город, она снова делалась рассеянной и нетерпеливо ждала новых развлечений. И хотя она по-прежнему была ласкова с Феликсом, он, к своей досаде, сознавал, что это уже не имеет для нее никакого значения. Если Паскалопол входил как раз в ту минуту, когда Отилия пришивала Феликсу пуговицу (однажды так случилось), девушка не бросала работу и держалась с Феликсом по-прежнему просто, но глаза ее начинали сиять и, закончив шить, она тотчас же с нескрываемой радостью бежала к помещику. Феликс оказывался всего-навсего ребенком, который не может соперничать со взрослыми людьми. Это возбуждало в нем жгучую ревность, и он решил любыми средствами выяснить положение. Не отваживаясь прямо поговорить об этом с Отилией, он рассудил, что выскажет ей все в письме, взял листок бумаги и четко написал на нем:
Отилия, я живу здесь только ради тебя, потому что люблю тебя. Иначе я давно уехал бы. Я тебя люблю, неужели ты не видишь этого?
Феликс.
Сначала он намеревался послать письмо по почте, но оно могло бы прийти, когда он будет дома, а это его не устраивало. Он надумал оставить письмо в комнате Отилии, но и тут надо было действовать осмотрительно, чтобы Марина, убирая, не выбросила его письма. Как-то утром, когда Отилия куда-то ушла, он, дождавшись, пока Марина кончит уборку, положил конверт с надписью «Домнишоаре Отилии» на софу и, скрывшись в своей комнате, с тревогой стал поджидать девушку. В час дня он услышал шаги Отилии, хлопнула дверь, заскрипела софа, на которую она бросилась, чтобы немножко отдохнуть. У Феликса стеснилось в груди, сердце бешено застучало.
— Феликс, — услышал он возглас девушки, — Феликс, ты здесь?
— Да, — тихо ответил он, подумав, что Отилия прочла письмо.
— Я ужасно голодна. Пойдем поедим. Папа сказал мне в городе, что не придет к обеду. Да иди же сюда.
Феликс подошел, словно пойманный с поличным преступник. Отилия растянулась на софе в том самом платье, в котором ходила в город, даже зонтик лежал возле нее. Юноша окинул беглым взглядом софу, но письма не заметил. Наконец он увидел нераспечатанный конверт на краю стола. Значит, девушка взяла его и отложила, не читая. А что если она вообще не станет его читать? — испугался Феликс. Ему захотелось обратить внимание Отилии на письмо и убежать, потому что в глубине души он боялся произносить страстные слова. Отилия поднялась и, взяв его под руку, повела к двери. За столом она была очень оживлена, рассказывала ему о консерватории, спрашивала о его университетских делах. Однако она почувствовала, что Феликс чем-то озабочен.
— Что с тобой, Феликс? Ты так рассеян! Чего доброго влюбился! Это не удивительно, у тебя на факультете столько девушек...
Феликса огорчило предположение Отилии, и у него мелькнула мысль: не взять ли письмо обратно? Отилия долго занимала юношу разговорами, потом пошла к роялю, сыграла несколько пассажей, все время обращаясь к Феликсу, и наконец посоветовала ему пойти отдохнуть, так как он выглядел утомленным.
— Я тоже пойду к себе. Хочу немножко почитать, я так давно не брала в руки книгу.
Феликс поспешил уйти первым, чтобы не оказаться поблизости, когда Отилия найдет письмо, и, затаив дыхание, стал ждать. После долгого спора с Мариной Отилия поднялась по лестнице. Он слышал, как она вошла к себе, как легонько заскрипел пол, но в каком именно месте, это трудно было определить. Феликсу казалось, что Отилия стоит у стола. Затем последовали какие-то неясные звуки и... тишина. Феликс, боясь встречи с Отилией, остался в своей комнате. Когда немного позже он осторожно вышел, оказалось, что Отилия уже уехала в город, дверь в ее комнату была распахнута, а письмо исчезло со стола. Она вернулась к обеду вместе с Паскалополом и дядей Костаке и вела себя с Феликсом все так же непринужденно, будто ничего и не произошло. Раздосадованный Феликс стал смелее. Желая проверить, какое впечатление произвело его письмо, он ухитрился на минуту остаться с глазу на глаз с Отилией. Но девушка глядела на него открыто, говорила на незначительные темы и не выказывала ни малейшего смущения. Феликс стал сомневаться, попало ли ей в руки письмо, и решился на отчаянный шаг. Воспользовавшись тем, что Отилия была внизу с Паскалополом, он вошел в ее комнату, осмотрел софу, стол, поискал на полу, но ничего не обнаружил. Так или иначе, письмо кто-то взял.
На другой день за столом Отилия была в таком же безоблачном настроении, а вечером не вышла совсем. Феликс погрузился в безысходную скорбь, все стало ему противно, в голову приходили мрачные мысли. Он бросит все и, поступив кочегаром на пароход, уедет куда глаза глядят. Он воображал, как будет потрясена Отилия, как пожалеет, что заставила его страдать и уехать, видел ее в слезах. Эта жестокая мелодрама растрогала юношу до глубины души, и его уныние мало-помалу сменилось сильной, но целительной болью. Однако Феликса мучили самые разнообразные предположения: Отилия нашла письмо, но не догадалась, в чем дело, может быть вообразила, что это шутка или какая-нибудь старая записка; она по рассеянности бросила письмо, не распечатав; письмо затерялось среди вещей, и она вовсе не увидела его; она прочла письмо, но не любит Феликса. Последняя гипотеза разожгла в сердце Феликса ревность. Как! У Отилии хватает духу притворяться? Она так бессердечна, что не хочет сказать ему ни слова? Она способна любить старика Паскалопола и не обращать внимания на него, Феликса? Приступ гнева охватил его, и все порочившие Отилию слухи ожили в его памяти, приняв устрашающие размеры.
